Бернар Кене

— Месье Ахилл, — сказал нотариус, — я готов.

— Мы вас слушаем, месье Пельто.

Нотариус поправил очки и начал чтение акта:

— «Пятнадцатого сего марта, года тысяча девятьсот девятнадцатого к нотариусу города Пон-де-Лера месье Пельто, Альберту-Амедею, явились:

Месье Ахилл Кене, фабрикант-мануфактурист, живущий в замке Круа Сен-Мартен, в Пон-де-Лере;

Месье Камилл-Мари-Лекурб, кавалер ордена Почетного легиона, мануфактурист в Пон-де-Лере;

Месье Антуан-Пьер Кене, фабрикант в Пон-де-Лере;

и поручик Бернар Кене, действительно мобилизованный в 15-й стрелковый пехотный батальон по армии;

кои установили, как видно из дальнейшего, следующие пункты и условия товарищества, которое они решили организовать под фирмой

Бернар Кене окинул все происходящее взором любителя живописи. Как раз перед ним — лицо его деда, ярко-розовое под белоснежными волосами, выделялось на темных обоях; сухой контур профиля заставлял вспомнить Гольбейна [1] . Справа и слева, рядом со стариком, сидели — его зять Лекурб и старший из внуков, Антуан, — лица второстепенные, в тени, покорно слушавшие бормотание нотариуса. Монотонный стук фабричных станков заставлял дрожать все лица и руки, и эта непроизвольная дрожь делала сидевших тут людей похожими на машины.

— «Смерть кого-либо из лиц, входящих в состав товарищества, не должна повлечь за собой распадение товарищества, которое будет продолжать свою деятельность и впредь, а все права умершего переходят к членам товарищества, оставшимся в живых; вдова умершего члена товарищества или его наследники не могут требовать себе из общего дела ничего, кроме сумм, записанных в счет покойного согласно прилагаемой при сем описи».

«Приятные речи, — думал Бернар, — все время вопрос только о том и идет, что о нашей смерти… Но священный огонь должен вечно гореть под фамильными котлами. Чтобы гарантировать прочность этого культа, наш нотариус принимает всяческие предосторожности. Что сделал бы наш дед, если бы он узнал, что должен умереть завтра? Без сомнения, он продиктовал бы все письма, необходимые для отправки, и подготовил бы все к срочным платежам».

— «Настоящее товарищество организуется сроком на двадцать лет, начиная с первого июля тысяча девятьсот девятнадцатого года. В случае ликвидации его до этого срока…»

«Пельто — это капеллан моего деда… Ну вот, мы теперь заключили мир с богами на двадцать лет… И я на двадцать лет привязан к этому делу. Есть ли в этом какой-нибудь смысл?»

— «…Составлено в Пон-де-Лере, в месте нахождения товарищества, в тысяча девятьсот девятнадцатом году, пятнадцатого марта…»

«Покупать шерсть, продавать сукно — вот к чему сведется вся моя жизнь… Моя краткая, единственная жизнь… Через двадцать лет игра будет кончена, всякая мысль о чем-нибудь новом и неожиданном будет напрасна, и надежда на счастье тоже. Каждое утро я буду обходить мастерские; вечером, в конторе, буду диктовать: «В ответ на ваше почтенное…» Самое страшное, что я нисколько не буду страдать от всего этого… Но зачем же тогда?.. И кто принуждает меня все это подписывать?..»

Его охватила глубокая печаль.

«Моя краткая, моя единственная жизнь… О Боже, как безобразны эти цветные стекла! И на стенах это синее сукно, обшитое галуном; это ужасно… А все же нужно слушать. Я связываю себя на всю жизнь этим актом и никак не могу заинтересоваться им. А дядя Лекурб ужасно смешон. Даже отдыхая, он сохраняет свой важный вид».

— «Выслушав чтение акта, присутствующие подписали его вместе с нотариусом».

Голос Пельто несколько повысился, когда он произносил последнюю фразу, как повышается гамма последних капель воды, наполняющих сосуд до краев. Нотариус встал.

— Позвольте старому другу вашей семьи, — сказал он, обращаясь к Бернару, — поздравить вас с вашим вступлением в это дело, которое непрерывно развивается и расширяется, и позвольте пожелать вам столь заслуженного вами успеха, который всегда был уделом вашего деда и вашего бедного отца.

Старик-фабрикант уже тяжело усаживался в кресло, оставленное нотариусом, и приготовлялся подписать акт.

Лекурб, любезный и торжественный, поглаживая свою квадратную бороду, пожелал объяснить нотариусу Пельто общее экономическое положение. Усердный читатель финансовых журналов, он строил на сомнительных статистических данных теории, немедленно же дававшие трещины. И яркая очевидность этих его ошибок нисколько не умаляла авторитетности его предсказаний.

— Промышленности, — говорил он, — предстоит теперь длительный период процветания. Так всегда бывало после всех великих войн. И теперь, так же как и в тысяча восемьсот пятнадцатом или тысяча восемьсот семьдесят первом годах, потребности изувеченной Европы огромны.

— Огромны, — подтвердил нотариус, с грустью посмотрев на залоснившиеся и блестевшие рукава своего сюртука.

— Наиболее видные экономисты, — продолжал Лекурб, поглаживая свою бороду, — предсказывают, что этот период тучных коров продлится не менее тридцати лет. Подумайте только, что нужно восстановить разрушенные и опустошенные области Франции, Бельгии, Италии, не считая Австрии и России. Никогда еще человеческой энергии не предъявлялась такая задача.

Бернар и Антуан обменялись улыбками. Красноречие Лекурба забавляло их той научной формой, в которую он облекал эти свои несвязности. Его «до известной степени» и «в известной мере», его «по этому поводу и в другом порядке идей» были знамениты в их семье. Все члены рода Кене, суровые и молчаливые, удивлялись, как это они приняли к себе подобного болтуна.

— Запасы шерсти, — продолжал Лекурб, — истощены военной обмундировкой. В Японии…

Старик Кене с нетерпением слушал эти бесполезные разглагольствования. Его костлявая и волосатая рука быстро завертелась, точно приводя в движение невидимую машину. При этом резком сигнале, этом внезапном напоминании о власти машины над человеком, зять старого Кене и его внуки, всегда послушные старику, тотчас же исчезли, точно могущественный невидимый канат увлек их по направлению к фабрике.

Ахилл, семидесятидвухлетний старик, очень богатый, занимался промышленностью, как старые англичане играют в гольф — с благоговением. На вопрос своего внука: «Зачем отдавать короткую жизнь на то, чтобы производить ткани?» — он ответил бы: «А зачем жить, если не производить их?» Всякая беседа, если она не касалась техники его ремесла, была для него одним только бесполезным шумом.

Потомок фермеров, сделавшихся ткачами во время Первой империи [2] , Ахилл Кене сохранил от своих предков-крестьян яростную жадность к труду и невероятную недоверчивость. Его изречения удивляли своим диким презрением к людям. Он говорил: «Всякое дело, которое мне предлагают — плохое дело, так как если бы оно было выгодно, мне его не предложили бы», «Все то, что не сделал сам — не сделано», «Все сведения всегда ложны».

Грубость его ответов ужасала скупщиков шерсти, руки которых дрожали, когда они развертывали перед стариком свои синие пакеты. Он вовсе не допускал, что любезность и состоятельность могут уживаться вместе. Льстивому клиенту он закрывал кредит. Всех иностранцев он называл «экзотиками», не делая различия между европейцами и новокаледонцами, и решительно отказывался от всяких торговых сношений с ними.

Как и все великие мистики, он вел суровую жизнь. Роскошь в его глазах была первым признаком бедности. В женщинах он не видел ничего, кроме тканей, окутывавших их. В его устах фраза: «Я ощупываю ваше платье; оно из очень мягкой материи» — звучала бы совершенно невинно; он произнес бы ее без всякой задней мысли. Без привычного стука своих машин он тотчас увядал. Он старился только по воскресеньям. Отдых убил бы его. У него были только две страсти: любовь к «делу» и ненависть к Паскалю Буше — такому же, как и он, фабриканту и его конкуренту.