Бернар Кене
Шрифт:
— Но что за идея! — возразил он. — Почему именно нынче вечером? Ты ничего не увидишь.
— Мне достаточно хорошо видно, чтобы сделать рисунок карандашом. Сиди смирно.
Пока он позировал ей, она рассказала ему про чай, на котором была днем.
— Была мадам де Ноэль, она прелестна; она рассказывала про Барреса, очень хорошо. Затем Жан Кокто, Питоевы…
У Симоны был большой талант подражать; она воспроизводила не только голос и жесты, но она импровизировала для каждого лица его тирады — совершенно правдоподобные.
— Был также испанский поэт, он читал нам сонеты. Не хочешь ли, я тебе прочитаю испанский сонет?
— Разве ты знаешь по-испански?
— Ни слова. Но ведь
— Это правда, — сказал Бернар, когда она замолчала. — Это очень большой поэт… Покажи мне рисунок.
— Еще пять минут. Твой рот очень труден.
— Но как ты прелестна! — воскликнул Бернар с искренностью, прямой и наивной.
— Ты находишь? — сказала она. — Правда? И если бы ты меня потерял, ты бы обо мне пожалел?
— Но я тебя не потеряю.
— Но все-таки, если бы ты меня потерял? Ты думал бы обо мне? Долго? Сколько? Месяца три? Но я и в этом не уверена. У тебя нет никакой памяти. Я через тридцать лет смогу тебя нарисовать, подражать твоим жестам. По существу ты совсем не артист. Но я люблю тебя таким, каков ты есть. Я не хотела бы ничего изменить в тебе, даже твоего отвратительного характера. Не старайся смотреть на часы, сегодня вечером я буду неумолима. Я сегодня дома одна и могу вернуться в четыре утра, если захочу… Да, я знаю, ты рано встаешь. Ну и что же? Ты будешь усталый.
Она задержала его до рассвета. На улице Жоффруа они нашли ночной автомобиль, возвращавшийся в гараж.
— Двадцать четыре, улица Университета, — сказал Бернар.
Она жила в доме № 14, но всегда немного не доезжала. Когда они пересекали Сену, Бернар слегка вздрогнул. Симона прижалась к нему, очень молчаливая. Он закрыл глаза. Автомобиль остановился. Он помог Симоне сойти. Это было серое печальное утро. Ящики с мусором стояли вдоль тротуара. Улица была пустынна.
— Когда же теперь? — спросил Бернар.
Она быстро вынула письмо из своего мешочка, протянула его Бернару и убежала. Через мгновение тяжелая дверь громко захлопнулась. Бернар простоял несколько мгновений на тротуаре, весьма удивленный. Затем, снова войдя в автомобиль, он сказал шоферу: «К самому Сен-Лазару» — и разорвал конверт.
«Это, Бернар, прощальное письмо. И по настоящему вы меня больше не увидите. Не пытайтесь заходить в мастерскую — вы там никого не найдете. Не пишите мне — я не буду читать ваших писем. Я чересчур страдала и не хочу больше страдать. Я не думаю, чтобы вы понимали, до какой степени я вас любила. Это отчасти и моя вина. Я ненавижу мелодрамы и напыщенность и всегда шутила, когда бывала очень несчастна. С вами ужасно то, что вас нельзя целиком захватить, ваша настоящая жизнь в другом месте, и я не могу этого перенести. И, однако же, я вас люблю. Я вас люблю по причинам, которые вас очень бы удивили. Я вас люблю потому, что ваши плечи напоминают плечи египетских статуй, потому что вы наивны и молоды даже в вашей всегдашней щепетильности, которую я нахожу такой глупой. Я вас люблю, потому что вы сказали о моей красоте несколько очень красивых фраз, которые вы, конечно, забыли, но которые я буду хранить всю мою жизнь. Я тебя люблю, потому что к тебе идет — наслаждаться. Я могла бы любить даже и вашу холодность. Но что меня возмущает и что меня отрывает от вас — это когда вы хотите убедить себя и других, что эта холодность чувства, эта преданность вашему делу, что все это добродетельно. Это для вас естественно, мой дорогой, и в этом — все. Вы любите говорить себе, что вы родились, чтобы быть праздным философом, что вы принимаете всю свою деятельность как страдание; это неправда, вы это любите, вы родились для этого. Вы живописали мне вашего деда, вы будете таким же, и довольно скоро. Вы можете
Все это я хотела вам сказать потому, что я приняла бы вас таким, каковы вы есть, но не нужно играть на двух досках. Гораздо позднее, если вы меня не совсем забудете (с тобою ведь все возможно), вы, может быть, начнете понимать, что вы пропустили большую любовь. А это всегда очень досадно. Вы женитесь на какой-нибудь молоденькой девушке из ваших мест. Она будет страшно несчастлива. Может быть, это она не слишком заметит, ибо она не будет знать самого вкуса счастья. Я буду долго жалеть о вас, но лучше сожаление, медленно потухающее, чем жизнь, исполненная сомнений, ожиданий и разочарований, которая была моею жизнью с тех пор, как я вас узнала. Прощай, мой бесценный. Я рада, что у меня хватило мужества, я любила только тебя, я люблю тебя».
Бернар перечитал это письмо трижды; затем он очутился перед своей гостиницей. Он поднялся в свою комнату, растянулся на кровати, не раздеваясь, и немного поплакал. Затем он уснул. Ему приснилось, что он идет через ткацкую и какая-то работница подошла к нему. Она показала ему какой-то номер «Иллюстрасьон», где были снимки картин. «Вот видите, месье Бернар, — сказала она. — Вот ваш портрет, который я сделала, и они меня не признали, потому что я только работница». Бернар посмотрел на портрет и нашел его очень хорошим: лицо было строгое и одновременно приветливое, именно так видел он самого себя. «Конечно, — думал он, — если бы Франсуаза или Симона сделали этот портрет, все бы им восхищались, но так как это сделала простая работница, его и не признают…» «Не беспокойтесь, — сказал он этой женщине, — я напишу президенту республики…» И она с доверчивостью возвратилась к работе.
Он проснулся в восемь часов. Когда он вышел из гостиницы, было ясно и холодно; люди шли быстро, с веселым видом. Бернару захотелось действовать, работать, и он почувствовал прилив сил. «Но как это возможно, — сказал он себе, — у меня огромное горе, я обожаю Симону, моя жизнь потеряла всякий смысл…» Длинной вереницей выходили молодые девушки с вокзала Сен-Лазар; он взглянул на них с удовольствием: иные из них бежали бегом, неловкие и грациозные. Он также направился к городу решительным, сухим шагом. В девять часов он был у Роша.
XXV
У «Кене и Лекурб» ткачи работали только три дня в неделю. Как врач радуется, слыша хотя бы и слабое биение сердца, так и Бернар, проходя по мастерским, испытывал сладостное удовольствие, улавливая ухом редкие звуки еще живых ткацких станков. Слишком хорошо осведомленный о настоящей жизнеспособности умирающей фабрики, он думал о том, что скоро предстоит полная остановка.
«Этим станкам остается ткать габардины еще две недели… Для этих женщин есть еще сто штук солдатского сукна… Затем — ничего. Они и не подозревают о хрупкости всего этого. Что делать? Где искать?»
Рабочие глядели на него, когда он проходил, с вопрошающим и доверчивым видом, как штатские в бомбардируемом городе глядят на офицера. В мирное время они часто судили о нем без всякой снисходительности; они смотрели на его форму, вспоминая стачки, казармы. Теперь, радуясь, что его видят, они надеялись, что он сумеет их защитить. Эта перемена настроения, столь внезапная и глубокая, была очень приятна Бернару.
Все его силы были направлены к одной маленькой цели, которую он раньше считал бы весьма ограниченной: найти покупателя, продолжать работу. Во Франции нечего было делать. Но в Америке, в Восточной Европе, в северных странах, где курс был высок, может быть, положение было лучше. Он поговорил об этом с Ахиллом.