Бернар Кене
Шрифт:
— Я думаю, что мы возвращаемся, — сказал Бремон, — к нравам гораздо более простым, более близким к древним. На пляжах мужчины и женщины опять привыкают быть нагими; это делает желание менее острым и менее опасным. Нужно думать, что необыкновенное соединение целомудрия и соблазна, инстинкта и чувства, которое мы называем романтической любовью, не очень-то новая комбинация — ей восемьсот лет и она, может быть, исчезнет очень скоро.
— Это будет жаль, — отозвалась Элен.
— Да нет же, — сказал Жан-Филипп, — это произойдет
— Однако это очень приятно, — заметила Франсуаза.
Фабер нагнулся к Элен де Тианж и тихо что-то ей прошептал, она громко засмеялась.
— Вы заставляете меня краснеть, — сказала она.
Жан-Филипп разговаривал с Франсуазой. Антуан был так явно этим рассержен, что Элен взглянула на него с некоторым укором и тщетно попыталась втянуть его в общий разговор. Его молчание и дурное настроение смущали весь стол. Франсуаза это почувствовала, и ей стало за него стыдно.
«Право, — подумала она, — Антуан просто невыносим. Он не проявляет ни малейшего усилия, чтобы сделать мне что-нибудь приятное. Я была очень счастлива эти пять дней, вдали от Пон-де-Лера и от него».
Как только встали из-за стола, она присела вместе с Жаном-Филиппом за фортепиано. Антуан подошел и облокотился на инструмент, не вступая в разговор. Франсуаза встала. Фабер, заметивший эту сцену, пришел к ней на помощь и увлек ее к дивану.
— Мне нужно задать вам один вопрос, — сказал он. — Я очень хочу знать, есть ли такая героиня романа, с которой вы имели бы общие черты, общие склонности?
— Конечно, — отозвалась Франсуаза с оживлением, — Анна Каренина.
— Я так и думал, — сказал Фабер с некоторым состраданием.
Он поговорил с ней еще некоторое время. Как только он удалился, Антуан занял его место.
— Что он тебе говорил?
Она посмотрела на него сердито.
— Он сказал мне про меня саму что-то такое, что меня удивило и испугало.
— Идем отсюда! — сказал Антуан резко.
— Как? Мы только что вышли из-за стола и должны все идти в казино, смотреть пьесу «Времена».
— Я чувствую себя нехорошо; я не могу остаться. Ты слышишь, Франсуаза? Я не могу идти.
Она видела, что он очень взволнован, побоялась сцены на людях и уступила. Их уход очень удивил и огорчил и гостей и хозяев.
Немного спустя Жан-Филипп говорил о них с Элен де Тианж.
— Как муж вашей сестры мало похож на нее!
— Да, не правда ли? Сегодня вечером он был прямо невыносим! Мы никогда не могли понять, почему она захотела за него выйти. Конечно, тут были и семейные затруднения, но она была от него без ума. Правда, что физически он скорее хорош, и в то время он был офицером, а главное, наши семьи были в ссоре, Франсуаза находила такой брак романтическим.
— Увидим ли мы их завтра? — промолвил Жан-Филипп.
— Вы-то
XVIII
Антуан долго оставался в маленькой гостиной их виллы, не смея пройти к Франсаузе в их комнату. В углу была маленькая библиотечка, где он нашел «Происхождение современной Франции». Он прочитал несколько глав или, вернее, перевернул их страницы, чтобы немного успокоиться.
«Эти лестницы в Версале, такие широкие, что восемьдесят дам в платьях панье…»
«Это невозможно, — думал он, — я не могу ее оставить здесь одну: Бог весть кого еще будут принимать Тианжи в это лето! В этой парижской среде чересчур много вольности. Франсуаза благоразумна, она это поймет… Поймет ли? Она уже так изменилась. Ах, почему не хватило у меня достаточно воли, чтобы не пускать ее сюда?»
Наконец, около полуночи он решился пойти к ней и поговорить.
«Может быть, она спит?»
Он желал этого, но она не спала. Она лежала, но оставила свет, и ждала, даже не читая. Лицо ее было заплакано и очень серьезно.
— Ты не устала? — спросил он. — Я могу с тобой поговорить?
Она посмотрела на него прямо, ничего не отвечая. Он продолжал:
— Я много думал. И я полагаю, что ты будешь одного мнения со мной. Тебе неприлично оставаться одной в Довилле. Твоя сестра будет принимать массу народа, холостяков, артистов. Но с ней ее муж, и это хорошо, а ты… Независимо от себя ты все же будешь скомпрометирована… Я буду чересчур страдать. Мы можем легко пересдать нашу виллу на август.
— В уме ли ты? — сказала она холодно.
— Но почему же?
— Ты думаешь, что я вернусь в Пон-де-Лер в августе и лишу себя общества, где мне весело, да, весело… просто из-за того, что ты там не блистаешь и ревнуешь меня? Никогда, слышишь ли, никогда!.. Я тебе сделаю другое предложение, Антуан, я тоже думала целых два часа. С меня довольно, я не хочу больше проводить свою молодость похороненной в деревне и быть связанной с человеком, для которого я значу меньше, чем фабричные трубы и станки! У меня еще несколько лет молодости впереди, я хочу жить. Дай мне свободу; я буду воспитывать своих детей, а ты, ты будешь заниматься твоим сукном, твоей шерстью, раз ничего другого для тебя не существует.
Ссора стала ожесточенной. Франсуаза живописала Кене — ужасно, несправедливо, но верно. Целый поток мельчайших оскорблений вылился с неудержимой силой из этих двух замученных сердец.
«Что я говорю? — думал Антуан. — Что я говорю? И с чего это началось?»
Но он не мог удержать своих слов. Наконец правда ясно предстала перед ними: они ненавидели друг друга, у них ничего больше не было общего. Они замолчали.
Антуан болезненно провел рукою по лбу и сказал:
— У меня чересчур болит голова; я пойду немного пройдусь, мне необходим воздух.