Бернар Кене
Шрифт:
Бернар, сжав кулаки, закричал:
— И это нас не касается?.. Смельчак, который один стал вместе с нами?.. Какая низость! Закроем завод на месяц! Уедем отсюда! Покинем Пон-де-Лер!
— Не говори глупостей, — сурово сказал Ахилл. — Мы ведь здесь не в театре… Всю эту историю плохо повели. Теперь нужно посмотреть, что будет дальше.
Кантэр появился с новостями. Реноден только что уехал на автомобиле в Лувье, где он хотел закрыть фабрику Буше.
— Нужно, — сказал Лекурб, — позвонить в префектуру и его арестовать.
— Вы окажете ему этим большую услугу, — заметил Ахилл.
Паскаль Буше, другой хозяин-колдун, приехавший после полудня, был того же мнения.
— Реноден, — сказал он, — организовал это движение,
Затем он начал с Ахиллом бесконечные разговоры о тех предосторожностях, которые нужно было принять, чтобы не сгнили куски, оставленные сырыми в валяльных.
— Особенно опасайтесь солнца, — говорил Ахилл, — если изредка не перекладывать куски, часть, обращенная к свету, непременно побелеет. Позднее, при окраске, это выступает светлыми искрами.
— Я знаю это, — отвечал Паскаль. — У меня был один старый помощник мастера, который всегда рассказывал об этих искрах при окраске, когда оставляли ткани на ночь в реке. «Хотите верьте, хотите не верьте, месье Паскаль, — говорил он мне, — но ведь это проклятая луна портит нам наши куски в воде!»
Движением руки Ахилл отослал молодых людей сражаться с враждебными светилами. Оба старика остались одни: Ахилл — слегка желтый, сухой, как удар дубинкой; Паскаль — хорошо упитанный, со своей вечной розой в петлице. С тех пор как удары станков не сотрясали больше его конторы, Ахилл казался больным и печальным. Желая его развлечь, Паскаль предложил ему проехаться с ним в Лувье и осмотреть остановившуюся фабрику.
В первый раз старый Кене проникал в это таинственное убежище, так долго бывшее для него какой-то пещерой злого духа. Он удивился, найдя там строения, похожие на его собственные, и тот же запах шерсти и машинного масла. Но фабрика имела вид более современный, стены казались заново выкрашенными, виднелись умывальники, раздевалки с никелированными вешалками.
Паскаль Буше, человек очень добрый, к тому же и гордый своими владениями, показывал их своему старому сопернику с дружелюбной любезностью. Ахилл, смущенный неприятными воспоминаниями и какой-то смутной тревогой, оставался там очень недолго.
Вернувшись в свой стан, он долго ходил взад и вперед по безмолвному двору и с наслаждением вдыхал запах своейшерсти, своегомасла.
XV
Те пять дней, которые провели молодые Кене на фабрике, спавшей летаргическим сном, показались им бесконечными. О примирении не могло быть и речи. Столько клятв было произнесено с той и с другой стороны, что само это слово «соглашение» считалось постыдным в обоих лагерях. По удивленным улицам Пон-де-Лера проходили шумные шествия. Бернар, глядя на них из окон фабрики, любовался энтузиазмом этих людей и жалел, что не может к ним примкнуть.
В первом ряду шел Реноден, руки его сплелись с руками двух его товарищей, лицо было восторженно, он был в каком-то экстазе… «В сущности, — думал Бернар, — может быть, это и не злой человек, а популярность ведь так опьяняет». Вслед за ним шла многочисленная группа молодых и хорошеньких девушек, затем, с красным флагом в руках, толстый кочегар Рикар.
— Как, Антуан? Он теперь уже революционер? А я-то думал, что он швейцар в церкви Сен-Луи и горнист в пожарном отряде?
— Все это так, — отвечал Антуан, — но он не может видеть никакого шествия, чтобы не встать во главе его.
— Да, конечно, было бы досадно, если бы его там не было, — заметил Бернар, — это типичный тамбурмажор.
Восторженное настроение толпы постепенно убывало к ее последним рядам: там катились
Группа людей, замыкавших шествие, поразила Бернара суровостью их лиц: «Какие-то лица убийц!» — подумалось ему. В это мгновение один из них, увидав обоих братьев Кене у окна, громко сказал с наивной откровенностью: «Какие у них волчьи пасти!» Это заставило Бернара сильно призадуматься.
На обратном пути он встретил Гертемата и поздоровался с ним.
— Извините, месье Бернар, — отозвался тот. — Я не могу идти с вами. Скажут, что я подкуплен. Ужас, какая сейчас ненависть.
Пришло воскресенье. После обедни Бернар прошел с Франсуазой к ней. В саду резко выделялись первые прекрасные розы. Какой-то музыкальный шорох подымался от задремавшего горячего городка.
— Какой покой, — промолвил Бернар. — И кто бы сказал, что это мирное местечко отравляет нам жизнь?.. Как хорошо вы вчера пели… «Боже, Боже, жизнь тут проста и покойна… Этот мирный рокот…» Поверите ли, Франсуаза, я иногда прямо жалею, что война уже миновала… Было ужасно, если хотите, мы страдали. Но в то же время чувствовалось большое счастье от нашего общего «согласия». Я знал, что мои люди меня уважали, я подвергался с ними одинаковой опасности, я был доволен собой. Здесь я чувствую себя под подозрением, мне завидуют. А это так несправедливо… Такой человек, как мой друг Деламен, который работает только для своего удовольствия, у которого огромный досуг, имеет право быть социалистом, другом народа и даже быть избранным, если он этого захочет. А вот меня, человека, который продолжает это противное дело, в сущности только для того, чтобы дать возможность рабочим работать (относительно денег, вы знаете, как это мне безразлично), меня ненавидят… Ах нет, нет! Мне отвратительно все это, довольно уже с меня… Я не шучу, ведь вы знаете… Я все брошу, сброшу с моих плеч эту фабрику, кирпичи, машины.
— А меня, — отозвалась Франсуаза, — меня тоже страшно как тяготит все это! Иногда, Бернар, мне даже кажется, что все это сплошное безумие. Для чего вы все так живете? Посмотрите на вашего деда, ведь он умрет через четыре-пять лет, а что он узнал, что он сделал за всю свою жизнь? Это несчастный маньяк, это сумасшедший, уверяю вас. Антуан тоже сумасшедший, и вы станете сумасшедшим. Мой маленький Бако уже принесен в жертву, я это чувствую. А я… я несчастна.
— Вы? — удивился Бернар и, скрестив руки, посмотрел на невестку. — Но почему же? У вас же ведь нет остановившейся фабрики и забастовавших рабочих? У вас есть все для счастья: прекрасные дети, красивый дом, легкая жизнь.
— Вы совершенно необыкновенные люди, — возразила она (под этим «вы», конечно, подразумевались Кене). — Вы думаете, что если давать женщине столько денег, сколько она хочет, да изредка целовать ее в лоб, то она уже и счастлива. Это не так. Ваша бабушка и ваша мать…
— Я не думаю, Франсуаза, чтобы наша бабушка была очень несчастлива. Наша мать — да, потому что она была парижанка; она никогда не могла привыкнуть к Пон-де-Леру.
— Ваша бабушка? Да она была заживо похоронена! Ваш дед целыми вечерами забывал о ее существовании. В первый год моего замужества ее жизнь приводила меня просто в ужас. Когда я скучала, она удивлялась. «Почему же вы не работаете? — говорила она мне. — В мое время молодая женщина всегда имела работу». И действительно, ведь это она связала все эти ужасные занавески у вас. У нее была гостиная, в которой окна всегда были заперты, потому что от солнца выгорают шторы. Она никогда не выходила: она не видела даже Шартр и Дре, хотя это всего в двух шагах. Когда я ей говорила: «Неужели вы ни о чем не жалеете? Вам никогда не хотелось увидеть Италию, Египет, вообще развлечься?» — она отвечала мне: «Жизнь дана не для забавы. Я помогала моему мужу, я хорошо воспитала наших детей, и явлюсь я перед Богом не с пустыми руками».