Бернар Кене
Шрифт:
— Ну так скажи также и мне.
— Вот я и говорю. Эго пребывание в Камбо… Ведь это в первый раз я провожу десять дней вместе с тобой. Я очень, очень честолюбива. Я хочу, чтобы это было (перенесем на современность, конечно) так же прекрасно, как большие романтические встречи. Ну да, это возможно… Только нужно, чтобы ты мне помог. Забудь твои станки, твоих клиентов, твоего деда — на десять дней. Наконец, скажи мне, ведь это что-нибудь да значит — десять дней с такой женщиной, как я, которая старается тебе нравиться… Ну, говорите же что-нибудь!
— Ты мне вдруг говоришь «вы»? Ты сердишься?
— Да нет, но я люблю перемену, не нужно
Она оперлась подбородком на руку и прошептала:
— «Нежное ты, нежное, как обнаженная нога».
— Кто это сказал?
— Поль Друо, разумеется… Вы его не знаете? Нужно обязательно вам прочитать «Эвридику». Это прелестно. Вот человек, который был настоящим любовником.
— Почему вы мне говорите это с таким видом? А я разве не настоящий любовник?
Она посмотрела на него с мгновенной грустью. Налево от них было что-то вроде степи, заросшей папоротником и вереском, направо — небольшая рощица из низких и развилистых дубов.
XI
Бернар не сократил своих каникул. Ахилл принял его очень холодно. Заработная плата была повышена, и спокойствие в Валле восстановилось. Перемирие это длилось два месяца, затем мадам Птисеньер и мадам Кимуш, которым теперь уже больше платили, снова увидели, что цены на молоко и яйца на рынке Пон-де-Лера опять возросли, будто таинственные трубы поддерживали всегда одинаковый уровень между кошельком и хозяйством этих дам.
Бернар опять увидал у себя в конторе удрученный хор просительниц.
— Прямо-таки невмоготу, месье Бернар, прямо невмоготу… Нужно нам еще чуточку прибавить.
— Это безумие, — отрезал Ахилл.
— Закон спроса и предложения, — ответил Лекурб.
Но синдикат хозяев снова согласился на то, что от него требовали.
Промышленники жили счастливо в каком-то нелепом раю, в безумном благоденствии. Чем выше росли цены на продукты их производства, тем сильнее бросалось на них овечье стадо толпы.
— В мое время… — ворчал Ахилл.
Он был недоволен своими внуками. Франсуаза так умоляла своего мужа вывезти ее из Пон-де-Лера, что он, хотя и против своего желания, повез ее с собой в Марокко. Как предлог для поездки он выдвинул изучение местных шерстяных тканей. Он пробыл три недели в Рабате, Фесе и Марракеше и привез оттуда плохо сотканные сукна, грубость которых похвалила его жена. Бернар часто ездил в Париж, но, вероятно, попусту терял там время, клиенты жаловались, что никогда не видят его.
— Вы совсем не занимаетесь своим делом, — говорил Ахилл обоим молодым людям.
— Наше дело и само идет, — отвечали они.
— Ваши ткани плохо сделаны.
— Все находят их хорошими.
— Вы чересчур дорого платите рабочим.
— Они этого не находят.
Рабочие, недовольные этим «раем безумцев», надеялись (чудом, вероятно, и небесным соизволением), что заработная плата все будет расти, а цены на фабричные изделия будут падать. У них появилось особое чувство, новое для благоразумной Нормандии, чувство сильной ненависти к этим хозяевам, счастье которых чересчур затянулось. Длительное благоденствие, сблизившее поначалу оба класса самой новизной этого благополучия, в конце концов их разъединило. Как в некоторых чересчур счастливых семьях, жена устает от покоя, нервничает и начинает желать смерти мужа, слишком подчинявшегося ее капризам, так и эти рабочие, которым во всем
В рабочей организации секретарь Ланглуа, более умеренный, был заменен Реноденом, маленьким человечком с жестким лицом; он сурово разговаривал с буржуа и предвещал близкий конец этого класса. Проведение в жизнь нового закона о восьмичасовом рабочем дне предоставило ему возможность желанной борьбы.
Паскаль Буше предложил от имени хозяев за рабочий день, уменьшенный на одну пятую, ту же заработную плату, что и за десятичасовой. Реноден заявил, что этого недостаточно.
— Ну, однако, довольно, — заметил Паскаль Буше. — Вы хотите меньше работать и больше получать?.. Это прямо бессмысленно. Если вы ищете повода для войны… он будет у вас.
— Месье Паскаль, — сказал Реноден, — будьте осторожнее в своих выражениях… Вы произнесли сейчас слово, которое мне не нравится… Умы очень встревожены.
— Нечего делать, — сказал Буше. — Quod dixi — dixi [14] . Самое большее, что я могу еще вам предложить в виде маленького удовлетворения, это вот: праздничные дни будут вам оплачиваться по обычному тарифу…
— Что называете вы праздничными днями? — спросил Реноден.
14
Что сказано, то сказано (лат.).
— Ну, разумеется, — сказал Буше удивленный, — Рождество, Пасха.
— Рождество — это было хорошо во времена Христа. Я знаю только один праздник: Первое мая.
Глухой ропот недовольства пронесся по столу, где сидели хозяева.
— Quousque, tandem Catilina… [15] — прошептал Паскаль.
Однако он уступил еще и по этому вопросу. Но что было странно в этих переговорах, так это то, что постепенные уступки не устанавливали настоящего мира. Обе стороны, хотя и боялись, но, в сущности, желали войны. Подобно народам Европы в августе 1914 года, они устали от собственного воздержания. Как путешественники на автомобиле, которых пьяный шофер мчит к неминуемой гибели, из-за какого-то чувства чести не бросаются к рулю, чтобы умерить скорость машины, так суровая воля Ренодена и великолепное красноречие Паскаля вели оба этих покорных стада к решительному столкновению, которого сами же они опасались.
15
Доколе, о Катилина… (лат.)
Казалось, что уже все было налажено.
— А кочегары? — сказал Реноден. — Они требуют…
— Ну нет! — вскричал Бернар Кене с силой, которая удивила его самого. — Как это так? Вы же видите сами…
— Да не препирайтесь, Бернар, — заметил Лекурб.
Когда долгий период засухи и жары накопил в неподвижном воздухе слишком большой запас энергии, необходима гроза. Никто из промышленников не мог бы точно сказать, почему отказывали кочегарам, когда так легко уступили другим корпорациям. И в действительности не было для этого никакой причины, но эти постоянные наскоки на терпение хозяев наконец подействовали им на нервы. Гроза разразилась.