Бернард Шоу
Шрифт:
Ее ненависть ко мне проявилась весьма странным и пренеприятным образом. В мае 1925 года мы собрались в Королевском колледже на Стрэнде, чтобы выслушать слово о театре, с которым должен был выступить Баркер. Председательствовал Олджернон Джеймс Бальфур, Мне предстояло поддержать благодарственный адрес, который зачитает Форбс-Робертсон. Приехав в Королевский колледж, я прошел в актерскую курилку, где в одиночестве сидел Бальфур. Мы с ним перемолвились словечком, как вдруг в комнату вошла миссис Баркер, грудь и шея которой были усыпаны жемчугом. Она принадлежит к людям, чье лицо я никак не могу запомнить. Всякий раз, как я вновь встречаюсь с обладательницей этой «негативной» внешности, я вижу ее словно впервые. Но жемчуг я узнал, жемчуг спас положение. Я, разумеется, ожидал от нее если не откровенной враждебности, то хотя бы холодной сдержанности. Ничуть не бывало! Она направилась прямо ко
Баркер произнес свое слово, Форбс-Робертсоп — благодарственный адрес, и я встал поддержать его. И вдруг в меня вселился дьявол, меня понесло. Я превознес Баркера до небес за его слово и сказал, что его уход со сцены и посвящение себя в профессорское звание [211] кажутся мне чем-то непростительным. «Профессор Баркер! — воскликнул я. — Какой абсурд! Да тем, что он наговорил сейчас в своем слове, могли бы кормиться хоть двадцать профессоров!» За сим последовал бесконечный панегирик актерским трудам Баркера, завершившийся моим повторным утверждением, что его отход от активной деятельности на театре грозит вылиться в публичный скандал. Зал разразился овацией, и я вернулся на свое место. Баркер оказался в довольно щекотливом положении, и я отнюдь не был в неведении относительно того, что думала в тот момент обо мне его супруга. Баркера выручил Бальфур, со свойственной ему мудростью объявив заседание закрытым.
211
Прекратив актерскую деятельность, Грэнвилл-Баркср с середины 20-х гг. выступал с работами по истории и теории драмы и актерского мастерства.
То, что случилось потом, бывает только в сказках. Поднявшись, чтобы покинуть сцену, я почувствовал, что мой позвоночник обратился в ржавый железный столб, со скрежетом щекотавший затылок. Всю спину пронизала такая адская боль, что я не смог даже заползти в такси. Я добрел до дому пешком, и жена застала меня распластавшимся на постели. Доктора не могли мне помочь, я уже махнул на все рукой… Меня перевезли в Эйот — и я стал понемногу выбираться из дому. Дальше садовой калитки ковылять не осмеливался, пока вдруг, собрав всю свою волю, не решился выбраться на дорогу, а там — будь что будет. В один миг боль улетучилась, и я совершенно излечился. Прошел ровнехонько месяц с того мгновения, как эта необъяснимая и страшная хвороба лишила меня способности передвигаться.
Я рассказал о том, что со мной стряслось, леди Коулфэкс, которая была на памятном заседании. «Ну чему же тут удивляться?!» — сказала она. Она, оказывается, наблюдала за миссис Баркер, которая сидела на сцене у меня за самой спиной и слушала мое выступление, чуть не выскочив из кресла. Ее лицо и тело напряглись от гнева. Не было никакого сомнения, что она околдовала меня. Узнав об этом, я уже не стал искать иного объяснения.
Мои отношения с Баркером были прерваны до той поры, когда Лилла выступила со своими мемуарами и попросила меня предпослать им несколько строк. Конечно же, я послал свое предисловие Баркеру, и тот вдруг объявился у меня, словно все это время отсиживался где-то неподалеку. У нас были Уэббы, и Баркер чувствовал себя неловко. Он попросил переговорить со мной полслова наедине. Оставшись со мной вдвоем, он сказал: «Я не думал, что окажусь здесь когда-нибудь еще…» и стал грозить судебным преследованием в случае публикации книги Лиллы. Я сказал, что ему не следует этого делать, поскольку я не обнаружил в книге ни единого предосудительного отзыва о нем. Мне пришлось предупредить его, что любая акция с его стороны только всколыхнет массу грязи, и я наотрез отказался советовать мужу Лиллы забрать книгу из печати.
Прощаясь, он удостоил меня улыбкой. Он понял, что исчерпал свои ресурсы и попытался закончить дело миром. Минут через двадцать (уже отъехав на машине на порядочное расстояние) он возвратился и шумно распрощался с моей женой. Узнав о баркеровских хлопотах, Кибл опустил в книге Лиллы все упоминания о ее бывшем супруге, что должно было немало раздражить Баркеров, когда книга попала к ним в руки.
После смерти Баркера я передал Британскому музею все бумаги и рукописи его пьес, оставшиеся у меня. Я бы не осмелился сказать, что разрыв отношений между нами, последовавший за его женитьбой, был вызван взаимным отчуждением. В 1943 году я известил его о смерти моей жены — их связывала нежная дружба. Его отклик на это известие
Познакомившись с записью всего, что он мне рассказал, Шоу отложил листки в сторону со словами:
— Как Босуэлл, вы заслуживаете высшего балла. Кстати, вам, может быть, будет интересно узнать, что я только что получил известие от Арчибальда Гендерсона о том, что он собирается с силами для нового издания своего монументального труда обо мне. Я посоветовал ему не слишком с этим торопиться, поскольку спрос на вашу биографию еще далеко не прошел и практически она доведена до сегодняшнего дня. И еще я сказал ему, что он, может статься, превзойдет вас как критик, но как биограф — никогда!
— Благодарю, но чем же я плох как критик?
— О господи! — воскликнул Шоу. — Вы что же — хотите быть безгрешным? Выходит, ни Юлий, ни Бенито, ни Адольф вас ничемушеньки не научили?
— «Удар, отчетливый удар!» Да, я совсем было позабыл ваш пример.
— Какой еще пример?
— Когда вам того угодно, вы действуете по принципу: нет лучше саморекламы, чем самобичевание.
— «Задет, задет, я признаю» [212] , — засмеялся он. — Ну вот мы уже оба по колено в «Гамлете».
212
«Гамлет». Перевод М. Лозинского.
Я спросил Шоу, испытывает ли он когда-либо одиночество. Он отвечал: «Одиночество? Да где там! Мне бы немного побыть одному. У нас ведь как в редакции большой газеты накануне большой войны. Телефонный звонок верещит без умолку, дверной звонок зудит свое, дверной молоток грохочет не переставая, и толпы народа то осаждают входную дверь, то облепляют все деревья в саду, чтобы заснять меня и мою ковыляющую походку. По сравнению со всем этим жизнь посредине Пикадилли сошла бы за монастырь… Но пусть мне и не дано вкусить одиночества, после смерти жены я стал сам себе хозяин. Я нахожу в этом успокоение. Она так оберегала мой покой, что я едва-едва выкраивал минутку для самого себя. Я, конечно, хватил через край; однако вы сумеете оценить по достоинству ее заботу, если я скажу, что во время одной из моих болезней она, сама будучи больной, поднялась с постели и уселась возле моей спальни, поджидая доктора, чтобы получить самые последние известия из самого достоверного источника. Последние несколько лет я ежевечерне по ее просьбе распевал арии и романсы и не смел лечь в постель позже одиннадцати. С тех пор как она умерла, я не притрагивался к фортепиано и не ложился раньше полуночи. Мне пришлось возить ее по всей Англии, и по всей Европе, и объехать весь земной шар, хотя все мое естество жаждет укорениться на месте, как дерево. С тех пор как ее нет, моими самыми отдаленными путешествиями стали поездки из Эйота в Лондон и обратно.
А как она ненавидела карикатуры на меня! (Я, впрочем, тоже не большой их любитель.) У нас дома не осталось ни одного шаржа. Макс Вирбом как-то здорово изобразил меня в таком виде, словно я дернул стакан-другой. Она купила рисунок на выставке и на глазах автора разорвала его на мелкие кусочки. Она, в общем, была плаксой и нередко заливала меня слезами с ног до головы. Но я к этому привык, осознав, что мой святой супружеский долг — время от времени давать ей повод выплакаться».
Все это бесспорно было нелегким испытанием, но Шоу не раз брал свое, включая, например, радио, которое его супруга не переносила. Жена вставала из кресла и выходила; тогда он выключал приемник и принимался за книгу.
Бланш Пэтч рассказывала мне об одном уикэнде, проведенном ею в Эйоте в августе 1947 года. В продолжение всего обеда радио, помещавшееся как раз за нею, не замолкало. Сидевшие за столом не могли друг друга расслышать. Минут через двадцать Шоу спросил: «Кого-нибудь тут это интересует?» Передавали результаты состязаний в крикет. Но как раз в этот момент перешли к парламентским новостям, интересовавшим по крайней мере его, — и шум стоял до самого конца обеда.
В другой раз она узнала о том, что хотя от него этого меньше всего требовали, он вносил еженедельный взнос, введенный новой системой медицинского обслуживания, — ибо он был «принципиальным социалистом».