Бернард Шоу
Шрифт:
Выскажем наше отношение по всем этим пунктам: 1) Шекспир изучил Цезаря по первоисточнику, который в его время носил имя — королева Елизавета; 2) Шекспир описал Цезаря, который живет за счет своей славы, никак ее не поддерживая; поэтому в нем виднее проступают слабости, нежели сила. Шекспир очень даже умел показать «силу человека, его способность быть Цезарем», — возьмите Октавия в «Антонии и Клеопатре»; 3) на нашем веку мы перевидали несколько цезарей, помыкавших Европой, и ни за одно из их высказываний — письменное или устное — никакой «заурядный американский политикан», конечно же, не ухватится. Словом, Шекспир досконально знал тип диктатора и вовсе не должен был походить на него, чтобы дать его достоверный портрет. Шекспировский Цезарь объявился в наши дни под именами Гитлера и Муссолини, он и впредь не заставит себя ждать, если человечество клюнет на удочку «Пришел, увидел, победил» и будет истерически ловить пламенные речи. Еще Шекспир знал характеры, выдвинутые революцией. «Какой же это Брут?! — восклицал Шоу. — Зеркало Шекспира
Шоу умел хорошо разглядеть особенности характера и ярко их передать, но ему не было дано раскрывать подспудный мир чувств своего героя, если, конечно, этот мир не перекликался с чувствами самого драматурга. У него не было шекспировской способности выворачивать напоказ чужую душу.
Весной «антисептическое лечение» заменил простой водопровод — и тотчас рана на ноге стала заживать. 3 мая Шоу начал работу над пьесой для Эллен Терри, составив себе представление о характере актрисы по ее письмам и своим впечатлениям зрителя. Сядь он. за пьесу немного позже, она, может статься, уже не была бы рассказом о жестокости, смиренной вниманием и симпатией: «Некоторое время я прожил на южном склоне Хогс-Бэк и каждое воскресенье утром слышал, как загоняют кроликов. Я сделал такое наблюдение: визг разгоряченных терьеров и вопли спортсменов различить совершенно невозможно, хотя в обычных условиях человеческий голос так же непохож на собачий лай, как и на соловьиное пенье. И людей и терьеров спорт низвел до общего знаменателя, до скотства. От этих звуков я не стал гуманнее — о, нет; будь я сумасбродным деспотом, располагающим артиллерийским парком, я бы сказал — и не задумался, — во что превратил этот спорт самих спортсменов: «Это уже не люди, это звери, и самое правильное будет — уничтожить их. Будьте любезны, сметите их с лица земли».
Но подобные происшествия не сбили Шоу с толку, и он создал то, что хотел. Много лет спустя Шоу так рассказывал о рождении на свет «Обращения»: «Как и «Разоблачение Бланко Поснета», «Обращение капитана Брассбаунда» — превосходный религиозный трактат. Я написал его для Эллен Терри. Когда у ее многодетного сына Тедди (Гордона Крэга) родился первенец, Эллен сказала, что уж теперь для нее пьес писать не будут: еще бы — бабушка!.. А я пообещал: напишу, и написал «Обращение капитана Брассбаунда». Пьеса разочаровала ее в такой степени, что она даже не попыталась скрыть от меня свое впечатление: нет спора, это, наверно, очень умная книга, но напрасно я считаю ее пьесой — так прямо и заявила. Я рассмеялся и сказал, что в моем представлении пьеса должна быть только такой. Меня похвалили: хорошая шутка! Надо вам сказать, что, подобно многим актерам и актрисам. Эллен днем обычно отдыхала в постели, и, чтобы ее усыпить, сиделка читала ей самую скучную книгу, какая только имелась в доме. Указанной цели, казалось, превосходно отвечал «Брассбаунд», и посему он был привлечен к делу. Эллен уже клевала носом — совсем, как Террис, хотя и была умнее его во сто крат, — когда сиделка бросила чтение и воскликнула: «Мисс Терри, да это же вылитая вы!» Эллен тотчас переменила свое мнение о пьесе и даже пыталась уговорить Ирвинга поставить ее. Но тот ткнул пальцем в сцену, где Брассбаунд появляется в сюртуке и цилиндре, и заявил: «Шоу нарочно это сделал: хочет, чтобы меня осмеяли». И был совершенно прав. Этот маскарад был так удачно придуман, что, когда в роли Брассбаунда выступил Лоренс Ирвинг, публика хохотала минуты две в этом самом месте. Эллен сыграла в пьесе много лет спустя, и с нею она совершила свое прощальное турне по Америке.
Я хотел, чтобы Ада Реган сыграла в этой пьесе в Америке, и, как водится, попросил послать ей книгу. Реган возмутилась: ей-де подсовывают не пьесу, а бог знает что, и к тому же мужская роль там сильнее женской. Прошли годы, и я сам прочел ей пьесу, прикинувшись, что не знаю о старом конфузе. Реган пришла в состояние крайнего возбуждения, восклицая пылко и бессвязно, что актрис ее поколения учили: нужно стараться быть красивой, остальное, мол, приложится, а я доказываю что-то совершенно новое, совсем другое. Что бы там ни было, она сыграет в этой пьесе! Но вмешалась болезнь (которая привела ее к смерти), и с театром пришлось покончить.
— Как хочется сыграть, — говорила она, — и не могу: вдруг шлепнусь на сцене?
— Сделайте одолжение, — отвечаю. — Мы опустим занавес и придержим, пока вы не встанете.
— Хочется, ах как хочется, — говорила она, да так и не успела.
Теперь даже матерые лицедеи уверовали, что я пишу очень хорошие роли, хотя и трудненько бывает старикам признать мои пьесы пьесами. А ведь было время, когда актеры и актрисы, не зная своего счастья, отвергали мои роли как абсурдные и нетеатральные. Ада Реган, Ирвинг, Три, Мэнсфилд, Уиндхем, Террис, Александер, Фанни Колмен, миссис Кэмбл, Эллен Терри, Сирил Мод, Аллен Эйнсуорт, Джек Барнс — все они передо мной провинились, все они оказались
Шоу не совсем точно передает эпизод с Эллен Терри и ее сиделкой. Действительное событие было далее интереснее. 7 июля он закончил пьесу под условным названием «Атласская фея»: «Теперь надо пройти пьесу заново, чтобы все было как надо, — значит, свою бедную голову я буду мучить еще несколько дней. А там — новая задержка: когда-то хозяйственные и семейные заботы отпустят Шарлотту, и она сможет расшифровать мою пачкотню и подготовить машинописный вариант». В конце месяца пьеса была в руках Эллен, а 1 августа автор извещал, что даст пьесе «уродливое, но захватывающее заглавие — «Обращение капитана Брассбаунда». Это ее пьеса, писал Шоу, наконец-то он собрался с силами и создал нечто достойное ее, и присовокуплял: «Хватит с меня пьес — во всяком случае, ходовых. Да нет — любых: пока — хватит. Пора Шоу что-то сделать в философии, в политике и в социологии. Оставаться всего лишь драматургом, голубушка Эллен, Ваш автор не может».
4 августа он испил последнюю и самую горькую чашу, которую ему когда-либо подносил актер, выросший в современном коммерческом театре. Эллен писала, что пьеса ей решительно не подходит, что никаких сборов она не сделает — и пусть роль леди Сесили играет миссис Патрик Кэмбл. Шоу был больно поражен: «Как?! Эллен, милая, Вы это серьезно? Выше головы я уже не прыгну, даже для Вас. Я был так уверен, что леди Сесили прямо на вас скроена… Вот уж подлинно: в сегодняшнем театре мне делать нечего. Мне нужно в младенчестве уже выпестовать себе новое поколение — и публику, и актеров, и пусть они кромсают мои пьесы, когда меня сожгут в печке… Ах, эти планы — прощай и наш: прощай, наша мечта… Глупая Эллен!» В ответном письме у нее вырвалась фраза: «Никогда не поверю, что Вы для меня писали леди Сесили». Шоу представил многословное возражение: «Напрасно, напрасно Вы так, Эллен: Вашей роли нет равных по глубине. Глупышка, Вы не знаете себя — до седых волос дитя, актриса, зачарованная блуждающими огоньками». Он рекомендовал ей прочесть две книги о путешествиях — Мери Кингсли и Генри Мортона Стэнли и пусть она сравнит «храбрую женщину, вооруженную здравым смыслом и добрым сердцем, — и озверевшего мужчину в обнимку с его пушкой; этот несет с собою страх и убийство; по собственной трусости попав в переделку, он уже ничего не помнит — только бы спасти свою шкуру… Так, может быть, Вы верите в героизм пирата? Или когда-нибудь сочувствовали жестокости судьи? Жизнь, какой-никакой опыт — неужели не научили они Вас малой толике сердечной мудрости? Так-таки и не пожелаете замечать всего, что есть в человеке хорошего, — будете безжалостно казнить дурное?.. Эта роль главенствует в пьесе, потому что такой характер — в мире самый главный… Во всех своих пьесах, даже в «Кандиде», я делал из актрисы проститутку, вызывая к ней интерес отчасти сексуальный… С леди Сесили я обошелся без этого и только умножил этим ее обаяние. А Вы разочарованы… Ах, Эллен, Эллен. Теперь уже всему конец».
Это письмо, над которым она всплакнула, должно быть и повлекло за собой упомянутый выше «снотворный» эпизод. 20 августа Эллен Терри писала из Йоркшира, что четыре дня пролежала с гриппом и сиделка, перечитав ей пьесу два или три раза, никакого сходства Эллен с леди Сесили так и не обнаружила. Но однажды они зашли в какой-то трущобный район — и тут окруженная бедняками Эллен увидела загоревшиеся глаза своей сиделки. «А что ее, собственно, так развеселило?» — подумала Эллен. Через неделю они попадают в Болтонское аббатство, их окружает вполне приличная публика — и опять Эллен отмечает возбужденный взгляд сиделки. Дома она, наконец, поинтересовалась, что же так забавляет ее компаньонку. «Простите, простите, — выпалила девица, с трудом подавляя смех, — но леди Сесили — просто ваш портрет! Она везде добивается своего — совсем, как вы!» Тогда-то Эллен и запросила Шоу, можно ли показать пьесу Ирвингу.
Шоу меж тем укреплял здоровье в Корнуолле, два раза в день купался, растил мускулатуру. «В порядке исключения я люблю плаванье ради него самого. Сейчас я в основном плаваю под водой, несу спасательную службу: жена учится плавать». Он отлично понимал, что Ирвинг никогда не поставит его пьесу, но увлекся капризом Эллен настолько, что написал длинное письмо, вошел даже в такие детали, как гонорары, проценты и прочее. А что, в самом деле?! Вдруг Ирвинг тронется в рассудке и возьмет «Обращение»? Пьеса все больше нравилась Эллен, ее затянула роль леди Сесили, и она уламывала Ирвинга очень старательно. Ничего не вышло: Ирвинг увидел в драме «комическую оперу». Эллен оставалось надеяться когда-нибудь самой осуществить постановку.
Осенью Шоу с женой отправились на крейсере по Средиземному морю. На пути «между Вилльфраншем и Сиракузами» он отмечал: «Дрянное место, отвратительное в нравственном смысле, и даже глаз не на чем остановить — так много пошлой красоты. Эх, сюда бы Шпицберген! Я рожден глотать северный ветер, а не теплую сырость этого голубого картежного притона». И накликал беду — вот чем встречал его через десять дней Греческий архипелаг: «Холод, шторм, мрак, слякоть, швыряет, качает, мутит, голова разрывается от боли, кошмарная эпидемия морской болезни… Зато, по крайней мере, не увижу Афин с их дурацким классическим Акрополем и разбитыми колоннами». Константинополь недурно смотрелся при луне, но вонь какая!.. Здесь он провел день, «шаркая в смешных галошах по мечетям». Путешествие ему приелось, навязанное безделье тяготило.