Бес в серебряной ловушке
Шрифт:
Мать Доротея умолкла на миг, потом бессознательно провела ладонью по шраму на лице:
– Я допускаю, что юношу занимает вовсе не спасение души. Однако он испросил помощи Паолины, хотя по слепоте не мог прельститься ею. Значит, он страждет доброты и участия. Даже вошедший в церковь для постыдного глумления – все равно вошел в церковь, сестра. Изгнав его, мы лишь глубже толкнем его в пропасть. Так давай приветим его – и он останется. Если юноша слеп, а хлеб насущный зарабатывает своим трудом, то он вынес немало людской несправедливости. И мы не вправе отказать ему в помощи. Не забывай, мы здесь, чтоб помогать, а не судить.
Сестра Инес подняла глаза
– Ступай, помолясь, – кивнула настоятельница, и монахиня вышла из кабинета под неодобрительный перещелк четок, все еще хмурясь.
– Нет! – Паолина стояла перед сестрой Инес, потупившись и сжав губы. Порывисто бросив это «нет», она сжалась, словно ожидая удара за дерзость, но монахиня молчала, и девушка несмело подняла глаза:
– Сестра… Я еще не сильна в чтении, а Писание надобно читать умело. Я не смогу. Пожалуйста, упросите мать Доротею.
– Паолина, не части, – суховато, но мягко проговорила монахиня, – я тоже была удивлена решением матери настоятельницы, но ей виднее. Оставь пустые пререкания. Завтра утром Джузеппе придет за ответом. Я освобождаю тебя от часа работы в общем зале, и не запамятуй начинать и заканчивать чтение молитвой. Ступай.
…Едва дождавшись окончания вечерней молитвы и оказавшись в своей келье, Паолина заперла дверь, сорвала с головы чепец и бросила его на топчан. Да что же за напасть! Почему ненавистный падуанец преследует ее с такой изобретательной настойчивостью?
Девушка раздраженно разворошила волосы и вдруг поглядела на сжатые в пригоршне черные пряди, будто видела их впервые. Перевела взгляд на смятый чепец, лежащий поверх грубого одеяла.
Гордыня от лукавого. И лукавый этот теперь не отстает от нее ни на шаг. Как иначе объяснить назойливое вторжение падуанца в и без того опротивевшую ей жизнь? Когда безумец Таддео хрипло визжал проклятия, ее трясло от отвращения и ноги сами понесли ее избавить Джузеппе от той ужасной сцены. А может, несчастный был прав? Говорят, умирающие наделены особой прозорливостью. Сегодня хитрец в два счета добился от строгой матери Доротеи немыслимой вольности: визитов к прислужнице, обладающей дурным характером и еще худшей репутацией. Его слепота вызывает у сестер снисхождение.
А ведь именно она – его главная сила, ключ, открывающий двери, недоступные для обычных зрячих.
Паолина потерянно вздохнула, садясь на топчан. А все же Таддео действительно радуется угощению. Еще в первый раз девушка что-то пролепетала о благотворителе из отставных офицеров, что пытается на свои скудные средства поддерживать старых солдат. Но Таддео почти не слышал ее, держа в руках сверток и глядя на него со странным выражением недоверия и тоскливой жадности. А потом развернул полотняный лоскут, ел, медленно жуя, а руки дрожали от нетерпения. Покончив с едой и бережно собирая с ткани крошки, он вздохнул глубоко и прерывисто, совсем как ребенок после долгого плача.
– Благодарствуй, сестра… – прошептал он, и в его голосе не было обычной горькой желчи. Затем отвернулся к теплой растрескавшейся стене, сжался в комок, точно над ним подняли плеть, и забормотал молитву, запинаясь и путаясь в словах, которые, похоже, много лет не вспоминал.
Сегодня, увидев новое послание, он отчего-то испугался. Долго сидел, то откладывая сверток, то беря в руки и теребя перевязывающую его бечевку. Вдруг быстро и жадно развернул, на сей раз поглощая еду торопливо, оглядываясь, будто украл
Ну, не душу же старого скандалиста пытается лукавый купить? Паолина потерла виски, чувствуя, что совершенно потерялась в своих раздумьях и до смерти устала. Вновь надевая чепец, она опустилась на колени перед распятием. Но, молясь, чаяла не так обрести вразумление, как увидеть во сне покинутый дом.
Сестра Инес сообщила Пеппо о решении матери настоятельницы таким тоном, что подростку показалось, словно его лицо покалывает январский мороз. Она вовсе не пыталась скрыть своего неодобрения, и Пеппо отлично ее понимал: положа руку на сердце, он не ожидал, что его уловка сработает. Его вело скорее вдохновение, чем здравый смысл. А поэтому ему вовсе не пришлось изображать смирение – под суровым взглядом монахини тетивщик оробел самым неподдельным образом.
Она излагала ему длинный перечень правил, юноша покорно кивал и гадал, не разверзнется ли под ним земля. Да, он понимает, что здесь почтенное и богоугодное заведение, где не место непотребству. Да, он будет во всем слушаться сестру Паолину и прочих монахинь. Да, он уйдет по первому требованию. Нет, он не посмеет и пальцем коснуться даже рукава послушницы.
После шестого или седьмого наставления Пеппо ощутил раздражение. Из него лепили чудовище, рыщущее по монастырям в поисках крови невинных дев. Спокойно… Годелот не раз говорил: у него любое чувство написано прямо на лбу. Если дотошная монахиня увидит выражение скуки и злости, его удачно начавшейся затее придет быстрый и бесславный конец. Он потупился, опуская голову, но вдруг по затылку скользнул другой взгляд, и низкий мягкий голос произнес:
– Сестра, ступай с Богом. Я сама наставлю отрока.
Сестра Инес напоследок метнула в Пеппо еще один кинжальный взор и удалилась в шелесте рясы. А склоненной головы подростка коснулась чья-то рука:
– Я мать Доротея, юноша, я возглавляю этот приют.
Пеппо поклонился ниже, все больше убеждаясь, что радовался преждевременно: видимо, аббатиса передумала.
Но, поднимая лицо, он неожиданно почувствовал, как что-то больно и сладко сжимается в груди: на него был обращен удивительный взгляд, похожий на прохладную руку, приложенную к пылающему лбу. Так на него смотрела Алесса…
Настоятельница, хотя, несомненно, приметила растерянность тетивщика, заговорила так же просто:
– Тебя зовут Джузеппе, верно? Я не стану тебя нравоучать, думаю, сестра Инес превзошла меня в красноречии. Просто выслушай. Не как монахиню и не как настоятельницу. Просто как женщину, умудренную многими годами и многими несчастьями. В тебе нет ни покоя, ни благости, но не мне пытать тебя вопросами, что за душевные боли тебя терзают. Каждый волен хранить свои тайны при себе. Я не знаю, ищешь ли ты Господа, Джузеппе. Я не знаю, чего именно хочешь ты от Паолины. Я не знаю даже, чисты ли твои намерения. Но я знаю, что Господь всегда открыт для тех, кто хоть на миг обратится к нему. Джузеппе, что бы ни привело тебя сюда, я впускаю тебя. Более того, я доверяю тебе смятенную и страдающую девушку. Я верю, что вы оба можете друг другу помочь. И я лишь прошу: не навреди Паолине. Она слишком рано разочаровалась в людях. Я не грожу тебе ни Божьим гневом, ни иными карами. Я только сею зерно. А прорастет оно цветами или репьем – это на твоей совести. Совесть же, поверь, бывает безжалостней любых плетей.