Бес в серебряной ловушке
Шрифт:
Осторожно поведя плечами, он поднялся с каменных плит, с трудом натянул рубашку и огляделся: карцер был небольшим квадратным казематом с голыми стенами. Под самым потолком, густо разрисованным причудливыми пятнами мха, виднелось длинное узкое окошко, очерченное по нижнему краю косматой щетиной сухих травинок, – окошко приходилось вровень с землей. У стены стояли низкие нары, на которые было накинуто несколько пустых мешков. Что ж, по сравнению с крысоловкой инквизиторов даже уютно…
Годелот опустился на нары, держа плечи ровно, как деревянные.
Ничего… Впереди четыре дня тишины без караулов и построений, без заносчивой гримасы Морита, хмурого зырканья Клименте и задумчиво-оценивающего взгляда Дюваля. Не так и плохо, если трезво поглядеть. Ведь потом придет долгожданное воскресенье. И он наконец сможет хоть на несколько часов послать к черту полковника с его интригами и сослуживцев с их дрязгами. Сможет вырваться из заколдованного замка и узнать, не исчез ли прежний мир за его пределами. И главное – он сможет вновь увидеть друга.
Годелот невольно ощутил забродивший в душе бесшабашный восторг. Как все же среди окружающих его лицемерных индюков ему недоставало сварливого и преданного шельмеца Пеппо!
Время шло. Длинный розоватый луч, струившийся в окно, сначала померк, а после и вовсе пропал, будто впитавшись в щели меж плит пола. Вместе с солнечным светом иссякло и хорошее настроение. Вожделенное воскресенье отодвинулось на неопределенный срок, заслоненное ближайшими четырьмя безрадостными днями.
Сырые стены подвала были холодны, несмотря на теплый летний вечер. Годелот потянулся за колетом и выругался сквозь зубы: спина отозвалась целым залпом адской боли. Но выхода не было. Закусив губы, шотландец медленно натянул колет и отер снова выступившую испарину.
Стемнело, стало совсем холодно, и Годелот почувствовал, что его опять мелко и гадко знобит. Похоже, четыре дня ареста – не самая большая его беда. Подлинным испытанием станет ближайшая ночь… Сгустившаяся темнота напоминала сажу залитого водой костра: она казалась шотландцу мокрой, липкой и пристающей к рукам. Глупо. Однако после той слепой ночи в камере перед допросом доминиканца темнота стала слегка пугать подростка.
Вскоре начал вдобавок мучить голод. Время ужина. Где обещанный хлеб? Ведь шотландец так и не успел толком пообедать. Чертов Морит…
Темнота стала совсем непроглядной, послышалась крысиная возня – грызуны, похоже, решили, что сосед, даже не способный разжечь огня, не стоит опасений. Стены будто раздвинулись, каземат стал большим и гулким, и Годелоту невольно захотелось прижаться к грубому камню и ощутить его незыблемость. Он совсем спятил в этом доме. С каких это пор он боится темноты? Вдруг вспомнилось, что Пеппо тоже старался в любом помещении держаться ближе к стенам. Оказывается, и ему, привычному, темнота казалась бездной.
Озноб усилился. В темноте не получалось следить за временем, и минуты снова стали длинными и вязкими, как в том памятном застенке. Арест уже не казался узнику таким
Холод становился невыносимым, а следы плетей превратились в ветвистые огненные полосы. Терпи. За четыре дня не умрешь от голода, даже если о тебе все забудут. Завтра все равно станет светло, а боль – это просто боль. Как говорил врач в Кампано, «больно – значит, пока не сдох». Кстати, лихорадка даже на руку, с ее приходом голод пропадает сам собой.
Но как же медленно идет время… И правда, что ли, спеть крысам? Интересно, ему специально не дают факела? От Орсо и не того можно ожидать. Марцино тоже недавно сидел под арестом, забавно было бы узнать, оставили ли ему огонь.
Все эти мысли бестолково топтались по кругу, сталкиваясь и разбредаясь, но Годелот не старался их упорядочить: бессмысленный словесный калейдоскоп немного отвлекал от голода и боли. Откуда-то доносились голоса, приглушенный скрежет, скрип, постукивание. Особняк жил обычной жизнью, и отдаленность этих будничных звуков еще больше сгущали ощущение одиночества.
Шаги… Довольно громкие, они были слышны так близко и отчетливо, словно раздавались прямо за дверью. Кто-то шел в одну из кладовых.
Но вдруг шаги приблизились вплотную, а в замке карцера загрохотал ключ. Неужели все же принесли ужин? Годелот торопливо и неловко поднялся на основательно занемевшие ноги, но тут же снова сел: незачем показывать свою радость.
Дверь меж тем отворилась, впустив яркий луч света, и шотландец машинально прикрыл глаза ладонью. В карцер вошел слуга с фонарем и корзиной, за ним следовал невысокий щеголь, в котором Годелот удивленно узнал доктора Бениньо. Арестант снова поспешно встал, отвешивая врачу поклон. Тот же кивнул в ответ и обернулся к слуге.
– Спасибо, Оскар, можете быть свободны, – мягко распорядился он, и слуга, поклонившись, вышел. Бениньо взял фонарь и направился к узнику.
– Вы давно сидите в темноте, юноша? – осведомился он.
– Э.… с заката… – слегка растерялся Годелот.
– Сущее варварство… – пробормотал врач. – Раздевайтесь. Почему вы не потребовали света?
Шотландец безропотно начал расстегивать колет.
– Пустяки, доктор, я же не дитя, чтоб бояться темноты, – неуклюже обронил он. Отчего-то этот суховатый и непривычно заботливый человек наводил на него робость.
– Это не пустяки, – так же ровно и веско ответил врач, открывая корзину. – Любой человек имеет естественное право даже в заключении видеть хотя бы собственные руки. Беда в том, что людей настойчиво приучают не признавать за собой даже таких незамысловатых прав, называя их слабостью. Это также называется воинской дисциплиной, долгом вассала и еще множеством звучных слов. И люди верят им, не замечая, что их приравнивают к бессловесным животным. Повернитесь спиной.
Совершенно смутившись, Годелот подчинился. Врач с неторопливой ловкостью принялся промывать следы плетей, но вдруг остановился, приглядевшись: