Бес в серебряной ловушке
Шрифт:
Утопая в бурных стремнинах ужаса, Годелот чувствовал, что ему уже наплевать на честь и прочие высокие материи. Все кануло в животный страх медленного угасания по частям. Пеппо… Почему он должен защищать его? Его, который сейчас на свободе. А может и нет, откуда ему знать? Может, Пеппо и вовсе уже мертв. Но что за безделица? Даже в земле лежать мягче и покойнее, чем сидеть на этой скамье, глядя на собственную смерть, рассроченную, будто плата за дорогую лошадь.
Шотландец вжался в спинку скамьи, уже почти не чувствуя боли. Совсем недавно в каземате было жарко, а сейчас исполосованное дорожками пота тело трясла мелкая дрожь. Холодно. Отчего
Ноги совсем отнялись: видимо, именно так он будет чувствовать себя тогда, потом. Ну же, прекратите это! Ему ведь едва семнадцать. Крикнуть. Этот паук в рясе, конечно, ждет… Я скажу, я все скажу, лишь разрежьте эти ремни, позвольте снова ощутить, что я могу ходить. В конце концов, к чему это упорство? Они с Пеппо ничего не знают о загадочной вещи, что так настойчиво требует монах. Быть может, они и вовсе ни при чем. Быть может, все это одна сплошная нелепая ошибка.
Все. К дьяволу эти загадки. Пусть все это кончится, пусть земля снова окажется под ногами, а небо над головой. Господи, как хочется пить!
Вот сейчас. Просто крикнуть – и все прекратится. Пусть потом он пожалеет, плевать. Ну же, просто крикнуть – и все будет кончено.
Годелот набрал воздуха, точно перед прыжком в пустоту, и сердце застучало с неистовой силой, то ли торопя, то ли предостерегая. Но этот вдох лишь оскреб горло шершавыми пальцами жажды, и подросток зашелся кашлем. Давай, не тяни, каждая минута дорога. Просто крикнуть, как оттолкнуться ногой от обрыва.
«Не вздумай снова скакать позади меня, как тогда в лесу. Каждому своя пуля, и дружба тут ни при чем».
Эти слова вдруг всплыли из глубины памяти. Так порой бревно всплывает на поверхность стоячего озерца, разгоняя рябью волн гниющий ковер болотных растений. Как наяву вдруг встало перед глазами хмурое лицо Пеппо. Он сам благословлял Годелота на предательство, быть может, впервые веря в чью-то порядочность, но не считая себя достойным ее…
Только что снедавшая Годелота отупляющая паника рассеялась, словно в задымленной кухне разом открыли дверь и окно. Подросток ошеломленно встряхнул головой, озираясь. Сколько времени прошло? Светлая полоса на полу совсем переместилась и теперь указывала длинной стрелой куда-то в угол, где в поблескивающей паутине золотились в солнечном луче мелкие пылинки.
Годелот медленно перевел глаза на правую руку – она совсем посинела, местами покрывшись отвратительными пятнами, и теперь в рассеянном свете каземата казалась высеченной из камня. На сей раз кирасир не отвел глаз и долго смотрел на мраморный узор умирания на своей руке.
«Я и внутри стал таким же, – неожиданно подумал он. – Неживым, холодным и омерзительным». Эта мысль была невероятно простой и понятной, но почему-то не пугала, лишь делая происходящее столь же понятным и простым. Ублюдок в рясе перетянул ему душу страхом так же, как плоть ремнями. На что еще способна онемевшая, разлагающаяся душа? Не она ли пойдет на поводу у любого, кто пообещает избавление?
Годелот глубоко вдохнул, больно размыкая пергаментные от жажды губы, снова чувствуя, как липко льнет к исхлестанной спине спинка скамьи, но в голове стало светло и холодно, как под стропилами дровяного сарая. Все. Отставить истерику. Он и так потерял уйму драгоценного
В конце концов, инквизитору, похоже, наплевать на правосудие. Ему просто нужна какая-то вещь. Отчего было не спросить напрямик, что это и как выглядит? Как не подумал он об этом простом вопросе, ошарашенный невообразимыми обвинениями? Но Годелот ни разу не спросил, о чем речь, тем самым невольно убедив доминиканца, что отлично знает, чего от него хотят. Господи, ну почему же здравый смысл имеет особенность просыпаться, когда давно уже стало поздно?!
Впрочем, еще не поздно. Самое время. Нужно позвать монаха и убедить его в своей готовности ответить на любые вопросы. Покаяться в том, что от страха перед инквизиторским судом плохо соображал, биться в ужасе, умолять о пощаде. Попросить описать, что за предмет ищет доминиканец, а там… Там у него появится отсрочка. А это единственное, что нужно ему сейчас.
Нетрудно изобразить отчаяние, если еще недавно сам бился в его липких путах. Но быть неубедительным он позволить себе не может. Годелот набрал воздуха, резко рванулся вправо, раздирая о спинку скамьи свежие раны и громко, совершенно искренне вскрикнул, захлебываясь болью. Перевел дыхание, чувствуя, как от боли кружится голова, а пустой желудок стискивает мучительный спазм. Еще раз.
Он уже собирался с силами, чтоб повторить движение, когда в замке вдруг загрохотал ключ, и узник замер.
Дверь заскрежетала, открываясь, и в каземат вошла высокая фигура. Годелот, сидящий к двери почти спиной, повернул голову, насколько смог. Это был не доминиканец. У входа стоял худощавый военный в черном дублете. Темные глаза встретились с настороженным взглядом кирасира.
«Как ружейные дула», – не к месту подумал Годелот.
(Несколькими часами ранее)
Отец Руджеро сидел в неудобном кресле, то мерно постукивая кончиками пальцев по подлокотнику, то ощупывая на нем грубую резьбу. Солнечный луч тонким золотистым пальцем чертил дорожку по небрежно брошенным на стол желтоватым листам протокола, исписанным каллиграфическим почерком брата Лукки. Время шло до странности медленно…
Сколько выдержит мальчуган? Час, два? Он отважен, подчас даже безрассуден, как и полагается в его годы, но всего лишь подросток. А это порывистое племя, как бы ни хорохорилось, всегда сильнее хочет жить само, чем сохранить жизнь кому-то другому.
В допросной, отделенной от доминиканца толстой сырой стеной, побывало немало разных людей. Испуганные до обморока, более и менее искренне недоумевающие, озлобленные, угрюмые… Женщины, мужчины, юнцы, едва вышедшие из детского возраста. Руджеро помнил их всех, словно их страх, гнев и отчаяние чеканили на стенах допросной собственную летопись, пока пот, слезы и кровь медленно и кропотливо украшали пол своеобразной фреской, изображающей изнанку несовершенной человеческой души.