Бес в серебряной ловушке
Шрифт:
Все это прекрасно… Однако главный вопрос, глодавший подростка последние два дня, остался без ответа.
Почему Годелот не явился на условленное место? Пеппо знал шотландца совсем недолго, но подчас не нужно долгих лет, чтоб постичь суть ближнего. Иногда достаточно лишь побывать бок о бок на грани смерти. И потому тетивщик был уверен, что Годелот не мог забыть о встрече. Даже пылающий обидой на Пеппо, сплеча разорвавшего их едва окрепший союз, он все равно не пренебрег бы своим обещанием.
Что же случилось с кирасиром? Неужели беда, шедшая по пятам за Пеппо столько дней, по глупой иронии потеряла след и настигла его друга как раз тогда, когда тетивщик пытался вывести
…Сейчас он уже мог думать, рассуждать и действовать. Сейчас он с осторожностью лесного зверя изучал окрестные переулки, каждый день отходя от траттории все дальше, запоминая звуки мастерских, запахи лавчонок, выбоины на стенах. Ловя влажное дыхание каналов, доносящееся из улочек и подворотен, уходящих куда-то дальше, в лабиринт неведомого бескрайнего города. Сейчас он крепко спал по ночам, утомленный долгими днями, полными новых, часто совсем не безопасных знакомств и открытий.
Тогда же, неделю назад, уходя в толпу от единственного друга, он не знал, что несут ему ближайшие дни. Он долго чувствовал устремленный в спину взгляд кирасира, и ему казалось, что взгляд этот невидимой нитью связывает его с Годелотом. В тот же миг, когда гомонящая суматоха площади разделила их, Пеппо ощутил, как оборвалась эта последняя нить.
Он не ожидал следующего мгновения. Не ожидал, что в ту же секунду все вокруг изменится. Площадь станет втрое шире, и он забудет, где угол, за который нужно повернуть. И чье-то плечо тут же резко ткнется ему в грудь, а вслед выплеснется поток грязной ругани.
Мир в одночасье потерял границы. Люди, стены, столбы и колонны разом смешались в хаотичную круговерть, звуки нахлынули ревущим потоком, словно река, сбросившая зимний лед. Пеппо замер на месте, окаменел, не зная, куда поставить ногу в следующем шаге, куда обернуться.
А вокруг бушевал необъятный, чужой, неизвестный город. Топали сапоги и башмаки, скрипели колеса ручных тележек, потрескивали корзины, разом гомонили сотни голосов. Кто-то толкал слепого подростка, кто-то требовал, чтоб тот убрался с дороги, а потом чья-то сильная рука незамысловато схватила за ворот и отшвырнула прочь. На несколько кратких страшных секунд Пеппо потерял равновесие, отшатнулся вбок, стараясь не упасть. Наткнулся на кого-то, визгливо рявкнувшего: «Безглазый ублюдок!» Тяжелый пинок в плечо помог удержаться на ногах, а в спину больно ткнулся холодный металл кирасы, отозвавшись раздраженной французской бранью.
– Простите… – торопливо пробормотал подросток, привычно резко пригибаясь, чтоб пропустить над собой неминуемый удар. Не вышло. Жесткая кожаная перчатка врезалась в скулу, и Пеппо навзничь рухнул наземь. Боль на миг сбила дыхание, верх и низ вразнобой шарахнулись в пустоту, но Пеппо знал законы города – ему никто не поможет подняться. Вставай. Любая секунда промедления – и руку может переехать колесо или равнодушный башмак походя ударит под дых.
Встряхнув головой, тетивщик поднялся на колени, встал, вскидывая руку, – и с облегчением нащупал разогретые солнцем камни стены. Опершись спиной об эту незыблемую цитадель, можно было собраться с силами. Лицо пылало от унижения, пот стекал по вискам, обжигая ссадину на скуле. Он не ожидал этих ужасных минут. Этой непривычной, забытой было беспомощности. Не беда. С ним это уже случалось. А сейчас нужно успокоиться. Вокруг обычная городская улица и привычные суетливые люди. Вперед. Идти вперед, отсчитывая шаги, вливаясь, вслушиваясь,
Двадцать шагов спустя Пеппо ощутил, что сердце умерило неистовый бег, дыхание выровнялось, и страх ненадолго отступил.
Сейчас тетивщик с трудом мог припомнить тот бесконечный день. Как бесцельно бродил по улицам, натыкаясь на прохожих. Как едва не затеял ссору с каким-то подвыпившим лодочником, и только неожиданное благоразумие приятелей выпивохи предотвратило назревавшую стычку, которая могла кончиться для подростка очень плачевно.
Пеппо не узнавал самого себя. Где его извечные осторожность и самообладание? Все утро он отчаянно убеждал себя, что должен освободить Годелота от своего опасного соседства и не шел дальше мыслей о тягостном, но необходимом расставании с другом. И вот барьер был перейден, и тетивщик вдруг понял, что впервые за долгие годы он совершенно не представляет, что делать и куда идти.
Этот день был полон ошеломляющих открытий. Привыкший в одиночку противостоять всем и каждому, Пеппо впервые осознал, что никогда еще не был действительно одинок. Несколько лет он жил конкретной целью – заботой о матери. Стоило Алессе покинуть сына, в его жизни появился Годелот. И не успели они толком познакомиться, как их обоих затянул водоворот странных и опасных событий, где печься друг о друге стало насущной необходимостью, не зависящей от взаимных симпатий.
И вот кирасира тоже не оказалось рядом, и теперь Пеппо предстояло искать дорогу самому.
Этот день отказывался заканчиваться. Измотанный и опустошенный, подросток уже не знал, куда именно забрел по извилистым улочкам Каннареджо, да это и не имело особого значения. И лишь когда солнце начало клониться к крышам домов, Пеппо остановился у какой-то замшелой пристани канала и заставил себя собраться с мыслями, увязшими в несвойственной ему меланхолии. Только сейчас он почувствовал адский голод и понял, что бесполезные скитания пора прекратить.
Словно в подтверждение правильности этого решения, ему немедля повезло. В ближайшей лавчонке, расплачиваясь за дешевые хлеб и сыр, он неожиданно снискал расположение хозяйки, добродушной старушки с глуховатым голосом.
– Синеглаз, навроде внука моего, Фабрицио. – Лавочница мягко коснулась руки тетивщика сухими старческими пальцами. – Беда какая приключилась, милый?
Смущенный этим внезапным участием, Пеппо улыбнулся:
– Все ладно, донна, благодарствую. Не укажете ли окрест тратторию… подешевле?
– Учтив-то, бедолага… – В голосе старушки тоже зазвучала улыбка. – Улицу перейди да шагов тридцать вправо сделай. Там прямо за углом и найдешь. Еще тот вертеп, прости господи, но голову на одну ночь преклонить сгодится.
Снова поблагодарив лавочницу, Пеппо протянул ей горсть монет и почувствовал, что несколько штук так и осталось на ладони.
Он без труда нашел жалкую ночлежку, которую даже сам хозяин не набрался нахальства именовать тратторией. Но Пеппо не волновали крысы, запах плесени и сырой сквозняк. Он жаждал убежища. Хотел скрыться от людей, от этого слишком большого, слишком чужого, слишком шумного города, и ему уже было наплевать на самолюбие, старательно взращиваемое годами.
Теперь Пеппо презирал себя за тот вечер. Он был бы рад забыть, как захлопнул утробно скрежещущую дверь, будто прячась в нору, как безуспешно пытался заснуть, как сидел на койке, съежившись и забившись в угол, как жался к влажной трухлявой стене, словно ища защиты. Как изнемогал от царящей в комнате тишины, как вздрагивал от скрипа половиц или раскатов смеха за стеной.