Бесчестье
Шрифт:
Троица. Это могло бы стать своего рода решением. Он, Люси и Мелани. Или он, Мелани и Сорайа.
Они завтракают, потом выводят на прогулку двух доберманов.
— Как ты думаешь, ты смог бы жить в этих местах? — ни с того ни с сего спрашивает Люси.
— Зачем? Тебе нужен новый собачник?
— Нет, я не к тому. Но ты ведь наверняка мог бы получить работу в университете Родса — у тебя же есть там связи — или в Порт-Элизабет.
— Не думаю, Люси. Я утратил рыночный потенциал. Скандал прилип ко мне, он последует за мной повсюду. Нет, если искать работу, то какую-нибудь неприметную, вроде
— Но если ты хочешь положить конец сплетням, разве тебе не следует бороться за себя? Ведь от того, что ты сбежишь, слухи только умножатся.
В детстве Люси была девочкой тихой, старавшейся не лезть на глаза; она наблюдала за ним, но, сколько он помнит, никогда никаких суждений не высказывала. Теперь, на третьем десятке лет, она начала отделяться от него. Собаки, возня с огородом, книги по астрологии, бесполая одежда — во всем узнает он попытку утвердить свою независимость, попытку обдуманную, взвешенную. К тому же сводится и стремление обходиться без мужчин. Она сама строит свою жизнь. Выходя из его тени. И прекрасно! Он это одобряет!
— По-твоему, я именно так и поступил? — спрашивает он. — Сбежал с места преступления?
— Ну, ты же устранился. С практической точки зрения тут нет никакой разницы.
— Ты, голубка моя, не поняла самой сути. То дело, которое тебе хочется, чтобы я выиграл, выиграть уже невозможно, basta. He в наши дни. Если я и попробую, никто меня слушать не станет.
— Неправда. Даже если ты тот, кем себя считаешь, то есть динозавр в нравственном отношении, все равно каждому любопытно будет послушать говорящего динозавра. И мне не меньше других. В чем оно состоит, твое дело? Давай-ка послушаем.
Он колеблется. Действительно ли ей хочется, чтобы он открыл ей побольше интимных подробностей?
— В основе моего дела лежит право на вожделение, — говорит он. — В нем чувствуется рука того самого бога, который заставляет трепетать даже мелких пичуг.
Он видит себя в квартире девушки, в ее спальне — снаружи льет дождь, от обогревателя в углу тянет масляным запахом, он стоит над ней на коленях, раздевая ее, руки девушки свисают, как у покойницы. «Я был служителем Эроса», — вот что он хочет сказать, но хватит ли ему на это бесстыдства? «Бог направлял меня». Какое тщеславие! И все-таки не ложь, не целиком и полностью. Вся эта несчастная история возникла не на пустом месте, она возросла на обильной, плодородной почве — той, что дает жизнь самым красивым цветам. Если бы он только знал тогда, как мало у него времени!
Он заговаривает снова, теперь медленнее:
— Когда ты была маленькая, мы жили в Кенилворте, у наших соседей была собака, золотистый ретривер. Не знаю, помнишь ли ты ее.
— Смутно.
— Собственно, это был кобель. Стоило какой-нибудь суке появиться поблизости, как он забывал обо всем на свете, становился неуправляемым, и хозяева с павловской регулярностью лупили его. Продолжалось это до тех пор, пока бедный пес не запутался окончательно. В итоге он, почуяв запах суки, принимался метаться по двору, прижав уши, поджав хвост, скуля и норовя где-нибудь спрятаться.
Он замолкает.
— Не понимаю, к чему ты это? — спрашивает Люси.
И действительно, к чему?
— В этом зрелище
Ни одно животное не сочтет справедливым наказание, полученное за то, что оно следовало своим инстинктам.
— Значит, мы должны позволить мужчинам без удержу следовать их инстинктам? В этом и состоит мораль?
— Нет, мораль не в этом. Постыдность увиденного мной в Кенилворте в том, что бедный пес возненавидел собственную природу. Его больше и бить-то было не нужно. Он старался наказать себя сам. Всего лучше было бы пристрелить его.
— Или кое-что отрезать.
— Быть может. Но думаю, в глубине души он предпочел бы пулю. Предпочел бы другим предлагаемым ему возможностям: с одной стороны, отказаться от своей природы, с другой — провести остаток дней, слоняясь по гостиной, вздыхая, обнюхивая кошку и жирея.
— И ты всегда держался таких взглядов, Дэвид?
— Нет, не всегда. Временами прямо противоположных. Считал вожделение бременем, без которого мы вполне могли бы обойтись.
— Должна сказать, — произносит Люси, — что сама я склоняюсь к последней точке зрения.
Он ждет продолжения, но продолжения не следует.
— Во всяком случае, — говорит Люси, — если вернуться к нашей теме, тебя благополучно прогнали. Твои коллеги снова могут дышать спокойно, пока козел отпущения блуждает в пустыне.
Утверждение? Вопрос? Она действительно считает его козлом отпущения?
— Не думаю, что «козел отпущения» наилучшая формулировка, — осторожно начинает он. — Козлы отпущения приносили практическую пользу, пока за ними стояла мощь веры. Ты взваливал все грехи города на козлиную спину, выгонял его в пустыню, и готово — город очищался. Процедура срабатывала, поскольку все, включая богов, понимали значение обряда. Потом боги умерли, и вдруг выяснилось, что очищать город придется без помощи свыше. Взамен символических действий понадобились реальные. Так появился цензор [22] в римском смысле этого слова. Девизом стал надзор: надзор всех за всеми. Очищение сменилось чисткой. Опять его потянуло лекцию читать.
22
Одно из двух должностных лиц, следивших в Древнем Риме за благонадежностью граждан.
— Как бы там ни было, — говорит он, закругляясь, — сказав городу «прости», какое занятие отыскал я для себя в пустыне? Лечу собак. Изображаю незаменимого помощника при женщине, которая специализируется в стерилизации и эвтаназии.
Люси смеется.
— Бев? Ты считаешь Бев частью механизма подавления? Да ты внушаешь ей благоговение! Ты же профессор. А она никогда еще не видела настоящего, почтенного профессора. Она боится сделать в твоем присутствии грамматическую ошибку.
По тропе навстречу им идут трое мужчин, вернее, двое мужчин и юноша. Идут быстро, размашистой походкой сельских жителей. Собаки замедляют шаг, ощетиниваются.