Бесцветный Цкуру Тадзаки и годы его странствий
Шрифт:
Вот только – увы! – публика, сидящая перед ним, обо всем этом даже не думает. Его слушатели нетерпеливо ерзают на своих местах и зевают от скуки. Краем уха он слышит, как елозят по полу кресла, то справа, то слева раздается чей-нибудь кашель. Как это ни ужасно, ценности этой прекрасной музыки им понять не дано.
Все это происходит в каком-то огромном дворцовом зале. Гладкий мраморный пол, высокий арочный свод. Солнечные лучи проникают в зал через витражи в потолке. Слушатели – похоже, придворные – восседают в роскошных креслах. Человек пятьдесят. Особы ухоженные, благородные. Наверняка прекрасно образованны. Но постичь совершенство этой музыки, увы, не способны.
С каждой минутой публика галдит все громче. И вскоре музыки не расслышать даже ему самому. Он различает лишь преувеличенный до гротеска ропот толпы, громкий кашель и недовольные восклицания. И тем не менее взгляд его продолжает скользить по нотам, а пальцы, как пришпоренные лошади, все скачут и скачут по клавишам.
И тут он наконец замечает: у женщины в черном платье, переворачивающей ему ноты, – по шесть пальцев на каждой руке. Шестые – размером примерно с мизинцы. У Цкуру перехватывает дыхание, грудь сводит жестокой судорогой. Он хочет взглянуть на женщину рядом с ним. Кто она? Знакомы ли они? Но пока соната не окончилась, он не может оторваться от нот. Даже если эту музыку не слушает больше никто…
На этом Цкуру проснулся. Зеленые цифры будильника у изголовья показывали 02:35. Он весь в поту, а сердце все колотится в ритме той странной сонаты. Он выбрался из постели, стянул пижаму, вытерся полотенцем, надел трусы и майку, перешел из спальни в гостиную, сел на диван. В кромешной тьме подумал о Саре – и горько раскаялся за то, что наговорил ей по телефону. Какой дьявол дернул его за язык?
Мучительно захотелось тут же позвонить ей и взять все слова обратно. Но, во-первых, уже три часа ночи, а во-вторых, что сказано, то сказано, и забыть это Саре теперь уже не удастся, как ее ни проси. Как ни ужасно, похоже, он потерял ее навсегда.
Затем он подумал про Эри Куроно-Хаатайнен. Мать двух маленьких дочерей. Вспомнил бескрайнее озеро среди берез и стук лодки о деревянный причал. Глиняную посуду с прекрасными рисунками, крики птиц, беззлобное тявканье пса. «Годы странствий» в педантичном исполнении Альфреда Бренделя. И грудь Эри, прижавшейся к нему нежно и крепко. Ее теплое дыхание у него под ухом, мокрое от слез лицо. Их упущенные возможности – и время, которое уже не вернуть.
Однажды два человека сидели за столом и молча, даже не думая о словах, вслушивались в пение птиц. В особую, диковинную мелодию. Всякий раз, когда она доносилась из леса, ее словно эхом подхватывал кто-то еще.
– Так взрослые птицы учат птенцов правильно петь, – сказала Эри и улыбнулась. – Пока сюда не приехала, я и не знала. Ну, что птицы тоже обучают друг друга пению…
Жизнь – очень сложная партитура, подумал Цкуру. Все эти шестнадцатые и тридцать вторые доли, странные символы и непонятные закорючки преследуют нас постоянно. Овладеть такой грамотой – великий труд; но даже если мы научимся правильно читать эти знаки, а то и превращать их в нужные звуки, все равно еще не факт, что люди поймут, что эта музыка означает, и оценят ее по достоинству. И уж тем более не факт, что она их осчастливит. Кому же и зачем нужно, чтоб у людей было все так запутано?
«Не упусти свою Сару, она тебе очень нужна. Я уверена, – сказала Эри. – Ты никакой не бесцветный. Ты просто должен ничего не бояться и верить в себя, вот и все…»
И постарайся не попадаться злобным гномам, добавила она же чуть погодя.
Он снова подумал о Саре – о том, что прямо сейчас, возможно, чьи-то руки обнимают ее. Хотя что значит «чьи-то»? Разве он не видел своими глазами, кто это? И разве не заметил, как счастлива тогда была Сара? Как от всей души смеялась, показывая миру свои прелестные зубки? Цкуру зажмурился в темноте и стиснул пальцами виски. Жить в таком состоянии слишком невыносимо. Даже если нужно подождать каких-то три дня.
Он подошел к телефону, снял трубку, набрал ее номер. Стрелки часов подкрадывались к четырем. После двенадцатого гудка Сара отозвалась.
– Прости, что в такое время ночи, – сказал он. – Но я должен срочно с тобой поговорить.
– В какое время ночи? – услышал он в трубке.
– Ну, в четыре утра.
– Черт. Я даже не знала, что на свете бывает такое время… – сказала Сара. Судя по голосу, она еще полностью не проснулась. – А что, кто-нибудь умер?
– Никто не умер, – ответил он. – Все пока живы. Но я должен успеть кое-что сказать тебе, пока не начался день.
– И что же?
– Я тебя очень люблю. И хочу, чтобы ты была моей.
В трубке странно заскреблись, словно что-то искали, а потом кашлянули и протяжно вздохнули.
– Ничего, если сейчас скажу? – спросил Цкуру.
– Ну конечно, – сказала Сара. – На часах всего четыре. Говори что хочешь, никто не против. Все вокруг спят как сурки.
– Я тебя очень люблю. И очень хочу.
– И ради этого ты звонишь мне в четыре утра?
– Да.
– Ты не пьян?
– Нет. Трезвый как стеклышко.
– Вот как? – сказала Сара. – Но не слишком ли романтично для технаря?
– Но ведь и станции строятся точно так же.
– В каком смысле?
– В прямом. Не будет станции – не остановится поезд. Поэтому для начала я должен представить эту станцию у себя в голове – какой она формы, какого цвета. Это первым делом. А что не додумал сразу, можно добавить позже… Такая работа мне по силам.
– Потому что ты замечательный инженер?
– Хотел бы им быть.
– Значит, прямо сейчас, перед самым рассветом, ты изо всех сил строишь мне станцию?
– Именно, – подтвердил Цкуру. – Потому что очень люблю тебя. И хочу, чтобы ты была моей.
– Ты тоже очень милый. С каждой встречей я все больше к тебе привязываюсь, – сказала Сара. И, словно отбивая в тексте абзац, выдержала небольшую паузу. – Но сейчас – четыре утра, даже птицы еще не проснулись. И моя голова еще с трудом соображает, что к чему. Так что подожди еще дня три, хорошо?
– Хорошо. Но только три дня, – подчеркнул он. – Дольше, боюсь, не выдержу. Потому и звоню тебе в такой час.