Беседы об искусстве (сборник)
Шрифт:
Так что мы ошибаемся.
Древние мастера стремились очертить массы теней, потом прорезали их и декорировали согласно своему замыслу. Мы же высекаем причудливые украшения по всей главной линии; это выпадает из общего потока гармонии. У них был верный глаз – это главное, вот почему план у них всегда прекрасен. Он вызывает к жизни меровингские тени, мощные и яростные, дикие и суровые.
Романский стиль – грандиозное искусство. Это геометрия прекрасного. Эпохи, которые мы упорно считаем варварскими, обладали традицией знания. Мы ее утратили.
Романский
Романский стиль вытекает из римского. Он сохранил дисциплину, которую римляне, без сомнения, переняли от греков, а те – от египтян. Эта дисциплина, становой хребет всякого жизнеспособного искусства, есть геометрия, почерпнутая из первичных источников, в природе, в ее законах. Она сохранилась до наших дней, чтобы однажды мы смогли снова вспомнить самих себя…
Но когда же мы перестанем оскорблять прошлое, мы, бездарно растерявшие его дивные добродетели? Мы уже не понимаем ни в скульптуре, ни в архитектуре, что такое план, этот очерк глубин, очерк теней, искусное распределение тени… Отсюда наше превратное суждение.
Лестницы, такие длинные и многочисленные, и пилястры ступенчатых контрфорсов, которыми можно восхищаться, например, в Шартре, – горизонталь и перпендикуляр, последовательно изменяющие свои величины: это готика; она зиждется на контрфорсе. И этот ажурный, резной контрфорс есть не что иное, как постепенное развитие простого римского контрфорса.
Подобно долго гнувшемуся к земле растению, которое степенно расправляет свой стебель, романский стиль, несколько приземистая поросль, после четырехвекового бытования прянул ввысь пучками своих колонн, и явилась готика. К восхитительной изначальной строгости добавилась прозрачность.
У вздымающейся ввысь колонны две капители – так обновленная сила вновь обретает свой порыв, – два узла, как у некоторых стеблей, например у тростника или хлебных колосьев.
Приземистые арки на приземистых опорах: пролеты, за которыми открывается неф, корабль с изящными колоннами: Ноев ковчег.
1
Мелён
Я вхожу в эту старую церковь, будто в собственную душу. Самые сокровенные мечтания пробуждаются и накатывают на меня, когда я толкаю дверь.
Однако впечатление как от склепа, гробницы.
Какая тишь! Как далеко от всего!
Но отблески света в глубине допускают, внушают надежду. Тяжкое безмолвие, которое, кажется, поддерживают эти толстые колонны, благоприятствует мысли.
Впрочем, эта тишина так же трепетна, как и свет. Она – само выражение, душа этого сурового и глубокого искусства.
Две колонны близ хоров, сопряженные, так сказать, на едином основании, являются мне как два ангела. У них торжествующий вид. Они – два великих свидетельства силы и чистоты, обретших здесь свое святилище. И у тяжеловесности здания они заимствуют несказанную легкость. – Вдруг, все так же влюбленно глядя на них, я и сам вырастаю, сливаюсь с их природой, получаю от них заряд силы и чистоты. Оживает юность моей души. Я крещен во второй раз и выхожу отсюда еще более счастливый, еще более покоренный божественным величием и человеческим гением.
Никаких украшений, кроме как на капителях. Все в этой церкви массивное, кубическое, прямоугольное. Единственное разнообразие вносят колонны, высокие, частые, тянущиеся вверх, выделяясь барельефом на этих кубах, на этих массивных опорах, могучих устоях церкви, которая так основательна, что на ней можно было бы построить еще одну.
А разве эта возможность – не сама реальность истории? Разве готическая церковь не построена на романской?
Тут заключен громадный смысл. Ничто в этом суровом стиле не было изобретено или желаемо людьми, которые вполне могли бы пожелать что-нибудь другое. Все взаимосвязано. Просто творцы восприимчивее других, а века направляются долгими раздумьями.
Я чувствую себя счастливым и укрощенным, как женщина пред своим повелителем. Нежданность открывшейся истины наполняет меня радостью. Как же далеко от своего времени я побывал! Приходится сделать усилие, чтобы вспомнить, что совсем недавно я был на улице, на современной, нынешней улице. Моя истинная пища здесь, в этом склепе. Здесь вся моя жизнь и мои постоянные занятия достигают цели. Все мои предыдущие усилия вели к тому, чтобы открыть мне это седьмое небо! Не знаю, что бы я испытал в Афинах, в Египте… Было бы это сильнее?
Должен добавить, что когда-то я уже бывал в этой церкви и нашел ее унылой и холодной. Но с той поры, с годами, я приобрел больше нежности и понимания.
Портал, перестроенный в XVI веке, обладает бесконечным изяществом: в своем архитектурном убранстве он сравним с поэзией Плеяды.
На тимпане лишь орнамент, хоть и чудесный. Но когда-то тут были, конечно, и более интересные изображения. Глубокую симфонию леса сменяет щебет отдельной птицы.
Позже это сведется к картушу; там, где разворачивалась целая повесть, останется только щиток, сохранивший несколько черт божественной истории.
Еще позже эти черты, эти воспоминания о великом стиле украсят в большинстве городов жилища некоторых обывателей: скромное изящество, спокойное благородство фасадов, дверей.
Эта цветущая выразительность французского духа, это интеллектуальное благополучие, отличавшее нашу расу, – последняя форма готического искусства, ретушированного Возрождением.
…Но вот в церковь входят дети, потом, через несколько минут, выходят, играя. Они подобны тем прелестным ренессансным украшениям, которые добавили к порталу. Кто знает? Быть может, дети запомнят что-нибудь из этого каменного катехизиса. Более счастливые, более мудрые, чем их родители… Те-то проходят мимо церкви, не заходя в нее, не замечая…