Беседы об искусстве (сборник)
Шрифт:
Но какая сдержанность в этой силе!
В наше время расточают столько эффектов, что больше не остается того, что гармонично определял бы целое. Все это лишь пустое неистовство. Оно изобличает слабость.
Греческая же добродетель – мера, означающая сознательную силу, – утрачена.
Однако это была также в высшей степени французская добродетель, в прекрасные романские времена, в готические, ренессансные и последующие, вплоть до царствования Людовика XVI.
Глубокое восхищение перед порталом. Чувствую себя осененным славой.
Три ланские
Какой восхитительный набросок сразу же при входе в церковь! Первопричастницы в своих белых платьицах и покрывалах вступают под своды… Сколько достойного восхищения одновременно! Разнообразная красота всех этих юных девочек и величественная архитектура церкви…
Церемония уже начинается. Мой взгляд блуждает по малым приделам, но рассеянно, из-за размеренной, грациозной, гармоничной суеты священнослужителей в богатых ризах и этой белой стайки маленьких прихожанок.
Французская душа, я вновь нахожу тебя! Здесь то же верное чувство меры в его вольном, живом движении, что я видел в Лувре у неподвижных древностей.
Какого преклонения достойны эти женщины! Какое естественное украшение для этого леса камней! Как все в них – типы, позы, одежды – подходит стилю здания, непринужденно сливается с этой средой!
Да, греки были правы, говоря, что красота – добродетель; эта спокойная, далекая от всякого неистовства, серьезная, сдержанная красота, которую они любили и завещали нам, ту красоту, что скрывает свою силу под изящным покровом грации.
Эта грация, как для них, так и для нас, – в гибком, ловком, легком, сильном, энергичном жесте. Эта грация вплоть до нынешнего времени оживляет у нас все, что еще не безвозвратно сломлено, побеждено. – Окружающие меня юные девочки, молодые женщины сами не знают, что являются совершенными образцами грации.
О, это святое очарование истинной женщины, неведомое большому городу!..
Я возвращаюсь к малым приделам, которые мне так нравятся, – разнообразные маленькие ренессансные капеллы, окружающие весь собор изнутри.
Там я вдыхаю божественное благоухание, аромат этого каменного цветка. Их столь многоликая красота выдерживает сравнение с самыми прекрасными греческими произведениями. Какие дивные композиции!
Быть может, это было состязание меж вами, мастера? И как же вас звали? Брунеллески, или Донателло, или Гиберти? По крайней мере, вы были не ниже их. Лично я нахожу в вас даже больше насыщенности, меньше холодности, чем в великих итальянцах. – А ведь Богу ведомо, до чего я их люблю!
Как бы я хотел созвать сюда своих друзей, – и всех остальных! – чтобы поделиться радостью, которую испытываю! Но никто этого не хочет. Только для меня, для меня одного – кажется мне… – эти шедевры оплакивают свое разрушение, подготовленное и обеспеченное преступными заправилами нашей так называемой цивилизации.
О Франция, ведь ты божественная земля, где нашел прибежище Аполлон, – так может ли статься, чтобы ты впала в это смертолюбивое варварство? –
Ибо ложь, что хуже смерти, потрудилась здесь вместе с ней. И тишина святилища потеряла свое истинное значение теперь, когда алтарные витражи заменены. Эти колонны всего лишь пошлое штукарство: они ничего больше не несут, только свои раны. Эти раны еще прекрасны, они рассказывают страдальческую героическую историю. Но новые варвары не видят эти стигматы; они не поняли бы их, даже если бы вознамерились рассмотреть. Они вопят, бьют, разрушают – или же стирают, меняют, искажают. Толпа им не перечит.
И молитва уже не у себя дома среди этих поруганных камней.
Как глубоко, как благозвучно раскатывается человеческий голос в этой церкви! Двое рабочих в углу толкуют о своих делах: это так веско, словно слова приобрели новую цену.
Фронтон Ланского собора, барельеф с изображением Богородицы. Восхитительная скульптурная композиция.
Ангелы являются за Пресвятой Девой. Впечатление снежной чистоты. Они ее будят. Двое из них держат кадила. Это ощутимое воскресение.
Страшный суд.
Апостолы сидят справа и слева от Христа, который замыкает Собою свод.
Какое начало у этой арки! В точке завершения поднимает руку святой Себастьян.
Дуги свода – птичьи крылья.
Я смотрю на этот свод давно и уже не ощущаю усталости. Мне кажется, у меня тоже есть крылья.
Какая радость, снова оказавшись в своем маленьком гостиничном номере, чувствовать себя в двух шагах от чуда, от этого безмолвного исполина, хранителя города!
Такие великие памятники – деревья человеческого леса. Века их упрочили… Но и топор человеческий у корня их, как у корня других деревьев, порождающих прекрасные пейзажи…
О! Я горю нетерпением увидеть их снова. Мой ум может забыть, мне необходимо познать заново…
Ланский собор мертв больше чем наполовину.
Однако то, что в нем еще можно увидеть, превосходит силы восхищения.
Какая смелость в многообразии! Какое изумительное чувство эффекта!
Рабле, Дю Белле, Ронсар (я думаю о малых ренессансных приделах), не вы ли замыслили планы этих капелл? Или зодчий был вашим братом? – (Я говорю здесь: Ронсар, но не Расин.)
О чудеса, я уже оплакиваю вас… Однако вы еще существуете! Кто знает? Быть может, вы возродитесь.
Все поправляется, возвращается или восстанавливается с течением времени. Пробьет час, когда художники поставят перед собой великую задачу: вернуть Духу отнятое у Него достояние. Но ведь должен же был кто-то первым напомнить им об этом долге…
Я лишь предвестник. Да, я понимаю: придет другой!
О счастье! – но кто? И пусть я ему в подметки не буду годиться! Разве не пора? Ибо эти камни скоро совсем умрут!