Бесенок
Шрифт:
— Да ну… мал ты еще. — как-то неуверенно произнес царь, которому польстила такая оценка.
— Позволь ему, — встряла Наталья. — Я присмотрю, чтобы чего не вышло.
— А тебе то это к чему?
— Любопытно что из этого выйдет.
В общем — уговорили.
А вместе с тем и вопрос с учителями порешали. О подготовке Петра к Великому посольству знали все. Вот Алексей и убедил отца среди прочего попробовать подобрать ему лучших преподавателей по полезным предметам. Заодно и ученый люд в Москву подтащить, да преподавать в Славяно-греко-латинскую
Такие славные обстоятельства случались редко.
Петр выпивал частенько, уважая эту форму увеселения. Но далеко не всегда от алкоголя приходил в благодушие. Чаще его охватывало буйное веселье, которое не располагало к решению вопросов. А бывало, что и мрачное состояние духа.
Его ближайшее окружение старалось тоже пользоваться этим обстоятельством. Так что Алексей сумел подойти к отцу только с третьей попытке. До и после его оттеняли, занимая чем-то. Например, беседой. А там было как? На полчаса прозевал — и поздно. Царь либо увлекся слишком и уже буйно-веселый, либо спать уходил, либо еще что.
Царевич, впрочем, не дергался и не переживал.
Ключевые для себя вопросы он сумел порешать. А на большее в текущей обстановке особо и не рассчитывал.
Попытки же подойти к отцу на трезвую натыкались на чрезмерную осторожность, подозрительность и холодность. Петр Алексеевич пока не доверял своему сыну. И над этим требовалось поработать. Грустно конечно, все-таки родной сын. Но ничего не попишешь. Алексей сам бы был крайне напряжен в той, старой жизни, увидев в ребенке такие изменения…
* * *
Пока царевич стоял на крыльце и думал, вдыхая свежий морозный воздух, царь обсуждал с Ромодановским в очередной раз вопрос по Великому посольству. И приготовлениям к нему, включая дела домашние, столичные. Коснулись и сына…
— Удалось выяснить кто эти слухи про него распускал?
— Пока нет. Ловки больно.
— Кого подозреваешь?
— Милославских. Да и Леша сам про них говорил.
— И он? Опять он. Мне иногда кажется, что он ныне в Москве уже повсюду.
— Так и есть. Леша крайне любознателен.
— Любознателен? Вот так? До политических интриг? В шесть лет?
— Неисповедимы пути Господа нашего, — пожав плечами ответил Федор Юрьевич и перекрестился.
— И что, у него есть какие-то доказательства?
— Нет. Он меня как-то спросил — а кому эти слухи распускать выгодно? И по здравому рассуждению никому кроме Милославских оно и не нужно.
— Так-то да. Разумно. — покивал Петр. — Только подобные измышления мы им в вину поставить не можем.
— Потому и сказываю, что доказательств нет. За каждым их шагом стараюсь следить. Но осторожны. Как дикий зверь осторожны. Словно нутром мое внимание чуют.
Петр помолчал.
— Может с собой возьмешь? — с надеждой спросил Ромодановский. — Сына то.
— Мал еще.
— Мыслит то он вполне взросло.
— Боюсь
— Да ты что? Он уже о-го-го! Ты не смотри на рост. Смотри как тянет.
— Федор Юрьевич ты в себе?
— Не очень.
— Почему? Что случилось?
— Боюсь я с ним наедине оставаться… в одном городе. Раньше я думал, что это я все про всех знаю. А теперь понимаю, что и про меня все знают. Притом, что Преображенский приказ у меня в руках. А что у Леши? Я до конца не понимаю.
— Ты в себе? — нахмурившись спросил царь.
— На почитай, — выложил Ромодановский на стол листки.
— Что сие?
— После того, как Евдокия с Анной встретилась супруга твоя заперлась дома и носа оттуда не показывала. Сидела там обиженная. Так сынок отправился туда. Ну я и решил — узнать, о чем разговор пойдет. Получилось не важно. Только с Петром Аварамовичем Большим все складно сошлось. Удалось слово в слово подслушать. А вечером Леша прислал вот это. Тезисы, заранее заготовленные и продуманные им с преподавателем риторики, которые он использовал на той встрече. С пояснениями. Чтобы я не мучился с подслушиванием.
— Что? — захлопал глазами царь.
— Он знает каждый мой шаг. И позволяет иногда вот такие шутки.
Царь взял листки и почитал их.
Почерк был Алексея. Крупный, лаконичный, разборчивый, лишенный всяких рюшек и украшательств.
— Кто за ним стоит?
— Я не знаю. Сколько не искал — ничего не находил. Словно бы это он сам. Вот и подумай. Тебя сколько не будет? Года два? Может три. А мне с ним что делать? Страшно мне. Никогда ничего не боялся, а тут…
— Хватит меня разыгрывать. Страшно ему… эко выдумал.
— Это он Евдокии то укорот дал да к делу пристроил. Он. Я это не сразу понял. Но вот тут, в писанине этой ответ. Его рук дело.
— И что — хорошо укоротил?
— А бес его знает? Он умеет на уши присесть. Веришь? Нет? Я уже сам задумывался об обряде экзорцизма. И каждый раз останавливался лишь тем, что смотрел на принятие Алексеем причастия в церкви. Ну не может нечистая сила так жить. Однако и понять его не могу. Словно не ребенок, а взрослый он теперь. Да, жизни не знает, нашей жизни… Я не понимаю его и мне страшно. А тебя он слушается. Подражает. В пример ставит. Так что, если возьмешь с собой — всем спокойнее будет.
— Ты не дури. Федор Юрьевич, неужто с ребенком справиться не сможешь?
— С ребенком? Да. А с бесенком не знаю. Ты не хмурься. Его ныне так прозывают за глаза. И не спроста.
— А что Адриан?
— Он сказывает, что преображение сына твоего произошло в церкви, оттого и не стоит искать злого умысла в том. И надобно принимать как божью благодать.
— Вот он — глас разума. — произнес Петр и похлопал Ромодановского по плечу. — Ты просто не выспался. Оттого и хвори всякие в голову лезут. Дурные. Ну какой он бесенок? Я с ним пообщался и Франц, и прочие. Ничего дурного в том нет. Хотя не по годам умен. Этим и смущает.