Бешеные души
Шрифт:
С одной стороны, хорошо было бы кучковаться. Переезжать поближе друг к другу. Поддерживать друг друга, помогать, учить пользоваться Связью, пытаться сдерживать ее. Но это тоже было невозможно: если вдруг твой сосед со Связью потеряет контроль, он может бомбануть так, что снесет и свой магазин, и твою маленькую кафешечку для местных. Поэтому мы стали врагами и всем вокруг, и самим себе. Поэтому каждая секунда рядом с Дюком добавляла мне по одному седому волосу.
Там, у себя на парковке, они решили, что будь что будет, и все-таки поселились рядом. Потому что так им было проще сохранять душевное спокойствие, оставаться людьми, чувствовать хоть какую-то поддержку. Но однажды я видела, как прекрасно они все улепетывают
Все, кроме меня. Именно сейчас, пройдя очередной, миллионный по счету квартал, я поняла, что меня отпускают таблетки Дюка. И как же ужасно болит лицо. Хотелось заскулить как маленькая собачка. Да много чего хотелось. Ещё одну чашку горячего шоколада, например. Да хотя бы бутерброд и обогреватель.
Внимание привлекло отвратительное здание с десятком круглых бежевых башен на одном огромном основании. Башни жались друг к другу, словно пингвины морозной ночью. Только это были высоченные бежевые пингвины. А громадные панорамные окна, натыканные будто наугад, создавали совершенно абсурдный вид.
– Это же «Пьяный дом»? Это же его так называют? – простонала я, говорить оказалось больно.
– Да. И он не пил, он просто обдолбался, а автоматическая администрация приняла проект, решив, что это такое человеческое искусство, она тогда еще барахлила, и проект проскочил. На самом деле прекрасная задумка.
– Угу… – на самом деле мне очень хотелось обсудить это убожество. От пульсирующей боли на заплывшие глаза наворачивались слезы.
Слева от вычурной входной группы «Пьяного дома», что была отделана золотом цвета настоящего золота, а не синим цветом керали, в которую переродился этот металл, висел огромный рваный транспарант. «Огненные! Совершайте суициды! Спасайте ближних!» – красовалось на нем. Двое полицейских пытались снять растяжку. Рядом стоял третий и руководил.
Мне подумалось, что дрон прекрасно смог бы срезать это сам. Но я не была уверена остались ли у них еще дроны. Их могли продать или разворовать.
Полицейские стали ходить по трое и в полном обмундировании. И каждому под отчет выдавался пистолет старого образца с двумя пулями с кералевым наконечником. Лакомый кусочек, который можно переплавить. Правда, при попытке добраться до такого приза можно легко получить обычную пулю в голову. Поэтому подобным промышляли крайне редко, но тем не менее полицейские ходили группами.
В холл мы не пошли, а сразу свернули к двери подсобных помещений. Огромный коридор был завален барахлом и какими-то пластиковыми контейнерами. Пахло, как и везде в подобных местах, мерзко. Наверняка мерзко, точно я не знала, потому что я не могла почувствовать, только предположить.
Я молилась о том, чтобы Дюк не вывел меня опять на лестницу. Но нет, мы прошли мимо огромной промышленной кухни, где автоматы должны были готовить еду для жителей этого уродливого дома. Но они были опечатаны и законсервированы. Скорее всего большую часть мелких деталей из них уже выковыряли, но, по сути, вся кухня была большим единым агрегатом, соединенным под полом, поэтому полностью вытащить его отсюда было нереально. Огромное темное и пустое помещение, с дремлющим и полумертвым монстром внутри. Хотя… монстры не готовят тебе еду, пока ты греешь свое пузо у бассейна.
Преодолев после кухни еще один коридор, мы пролезли через завалы и оказались у двери. За ней явно кто-то жил, об этом говорили замки на двери и затертая дверная ручка. Ох уж эти тонны дешевого пластика, которым наполняли наши дома, он везде показывал жизнь, указывал на неё истертыми основаниями, заклеенными трещинами.
Дюк стукнул один раз, затем еще два раза.
– Мда? – ответили из-за двери после непродолжительного молчания.
– Это Дюк, – отозвался он. – Я с Анной.
Здесь меня знают? После горы звуков по открыванию двери с той стороны показалось осунувшееся лицо с седой щетиной. Да! Я его знала. Это был бармен из места, где мы иногда зависали с Дюком в хорошие времена. В смысле каждую неделю на протяжении четырех лет. А вот как его звали я понятия не имела. Да и мне всегда было наплевать на это, я просто обращалась к нему «Эй ты, освежи-ка мне стакан!»
– Это Анна? – смутился старик.
– А что, не узнаешь? – Дюк бесцеремонно отодвинул бармена и вошел внутрь, тот не противился. – Где он?
– Там, в комнате, листает свои книжки опять, – ответил бармен и обратил свое внимание на меня. – Проходи, Анна, не задерживайся, пожалуйста.
Я смущенно ступила внутрь. За дверью была обставлена целая квартирка, правда без окон. Подсобные помещения переделали под нужды обычного человека. На стенах висели старые плакаты с агитацией типа «Твоя личная новая планета!» и человек, что стоит ногами на маленьком зелено-голубом шарике. Много лет назад они думали, что он будет выглядеть именно так. Но вот растения с преобладанием антоциана, а не хлорофилла здесь выживали лучше – поэтому леса Маэра были отнюдь не зеленые. И на более новых плакатах планету рисовали красно-голубой. Было такое ощущение, что этот человек только и занимался коллекционированием плакатов. Ими были заклеены стены и даже низенький потолок в нескольких местах. Маленький серый видавший виды диванчик в углу, да парочка стоек с бумажными книгами. Бумажными, я чуть не упала, когда увидела это. Неужели еще были люди, которые пользовались этим пережитком. А потом мне стало резко наплевать, потому что я увидела диван, на который и молниеносно приземлилась.
Я на мгновение закрыла глаза, а когда открыла, испугалась. На меня смотрел ребенок лет восьми-девяти, но этот взгляд я помню его до сих пор. Это был взгляд совсем не ребенка.
Он смотрел строго и твердо, в ответ на мой взгляд даже и не подумал отвести глаза. Поэтому смутиться и проиграть гляделку пришлось мне.
– Лицо ей починить сможешь? – спросил Дюк, стоявший за спиной мальчика.
– Посмотрим, – отрезал он. Мальчишеский, еще не сломавшийся голос отдавал ледяными нотками. Показалось, сейчас он меня хорошенько отчитает за отвязное поведение.
Однако парнишка, ничуть не смутившись, залез рядом на диван и стал разглядывать меня с видом знатока. Потом слез и высказал вердикт.
– Умойся, а потом я займусь повреждениями. Вначале вправлю нос, это больно, потом синяки и прочие мелочи. Это, скорее всего, тоже будет больно, но уже не так сильно, – проговорил он. Даже Дюк так не болтал. А Дюк был врачом покруче этого мальца. Ну, наверное. Я ещё я невольно сравнила парнишку с Августом. Меня передернуло от одного воспоминания.
Эти воспоминания, к сожалению, были отвратительны. Каждый раз, пытаясь вспомнить, каким милым Август был в младенчестве – его руки, которые тянуться ко мне, его улыбку – каждый раз все это перекрывалось воспоминаниями о его смерти.
Я долго стояла в туалете, глядя на кран и струю воды в раковине. Металлы, жидкости, газы, химические реакции. Все это кинулось на простое человеческое тело. Химия и физика ополчились против нас. И победили. Потому что наше мягкое мясо не способно гореть, не способно становиться жидкостью, не способно создавать что-то из ничего. Потому что это невозможно. «Невозможно» – каждый раз повторяю это, когда на улице у меня на глазах идущий человек делает шаг, а на второй разливается водой по ровному высокотехнологичному покрытию тротуара. «Невозможно» – говорят ученые Маэра. «Невозможно» – сказали мне, когда погиб Август.