Бесконечная война
Шрифт:
— Понимаю,— рассеянно сказал комментатор и бросил взгляд куда-то в сторону.— Скольких убили вы лично?
— Пятнадцать, двадцать, не знаю, ведь я уже говорил, мы сами себя не помнили. Это было истребление.
В течение всего интервью комментатор как-то странно повторял сам себя и держался несколько скованно. Вечером, уже дома, я понял, в чем было дело.
Мэригей и я сидели перед стереокубом вместе с Майком. Ма отправилась к дантисту по поводу нескольких вставных зубов (считалось, что дантисты в Женеве лучше, чем американские). Мое интервью показывали по программе «Калейдоскоп»,
Что ж, интересно было посмотреть на гидропонные оранжереи, и парень играл на гармошке виртуозно, но между ними встряло интервью, и это была сплошная липа.
«Комментатор:
— А как они пахнут?
Я.
— Ужасная вонь, смесь гниющих овощей и жженой серы. Запах проникал в боекостюм сквозь фильтр».
Все стало ясно — он заставлял меня говорить и говорить, чтобы набрать побольше материала, на основе которого они потом и синтезировали мой голос.
— Черт побери, кто им позволил такое делать? — спросил я Майка, когда спектакль закончился.
— Не обижайся на этого парня,— сказал Майк, следивший за расчетверившимся образом музыканта, дувшего в гармоники.— Все средства информации подлежат цензуре ИСООН. Уже десять или двенадцать лет, как Земля не получает объективных репортажей о войне. Хорошо, что они не подставили актера вместо тебя.
— А на Луне как, лучше?
— Официальная информация ничем не отличается от земной. Но так как все связано с работой в ИСООН, легко определить, где прямая подделка фактов.
— Они полностью вырезали часть, где я говорю про внушение.
— Понятно.— Майк вздохнул.— Им нужны герои, а не марионетки.
Интервью с Мэригей показывали в программе следующего часа, и с ней сделали то же самое. Каждый раз, когда она на самом деле говорила что-то против армии или войны, камеры переключались на женщину, бравшую интервью, а искусственно созданный голос Мэригей возвещал очередную несуразицу...
ИСООН оплачивали полностью пятидневное пребывание в Женеве, и мы решили начать познавать новую жизнь на Земле прямо здесь. На следующее утро мы раздобыли план города — книжку сантиметровой толщины и спустились на самый нижний уровень. Мы решили постепенно подниматься до крыши, не пропуская ничего интересного.
Нижний уровень представлял собой странную смесь промышленного и исторического. Основание здания-города покрывало большую часть старой Женевы, и многие из старых зданий сохранились.
Подавляли шум и суета: громадные грузовые гиромобили вползали сквозь входные ворота, окруженные облаками снега; баржи причаливали к товарным докам (старушка Рона тихо текла сквозь недра бетонной горы); даже несколько миниатюрных вертолетов сновали туда-сюда, координируя кипящую деятельность, ловко лавируя между подпорками и контрфорсами, удерживавшими серое небо следующего уровня в сорока метрах у нас над головами.
Мы могли бы смотреть на все это часами, но рисковали превратиться в сосульки. От ледяного ветра нас защищали только легкие накидки. Мы решили,
Следующий уровень именовался первым, вопреки элементарной логике. Мэригей объяснила, что европейцы всегда пользуются такой системой. (Забавно, я успел побывать за тысячу световых лет от родного моего Нью-Мексико, но первый раз в жизни пересек Атлантику.) Первый уровень — это был мозг города, там работали административные органы, системотехники, аналитики и криогенники.
Мы стояли посреди просторного холла, в котором, как ни странно, пахло стеклом. Одну стену занимал гигантский голографический куб-демонстратор, на нем оранжевым светом сияла структурная схема женевской организационной системы в десятки тысяч имен, соединенных линиями от «мэра» на самом верху и до «коридорных» в основании. Имена исчезали и перемещались в соответствии с тем, как сами их владельцы или умирали, или их увольняли, повышали или понижали в должности. Постоянное мерцание, мелькание линий — все это напоминало нервную систему какого-то фантастического существа. В определенном смысле так оно и было на самом деле.
Противоположная демонстрационному кубу стена была одним большим окном, открывавшим вид на комнату, которую висевшая рядом табличка идентифицировала как «Контрользиммер» («Контромерная»), а за стеклом виднелись сотни сидевших рядами техников, каждый за собственной отдельной консолью с полуплоским гологравизорным экраном и множеством индикаторов и циферблатов. В комнате царила напряженная атмосфера, которую всегда создают вокруг себя до предела занятые чем-то важным люди: у большинства техников на уши были надвинуты миниатюрные телефоны, и через маленькие микрофончики они переговаривались с другими техниками, тем временем что-то записывая или нажимая переключатели. Другие, словно пианисты, «играли» на клавишах консолей, сдвинув наушники на шею. Очень немногие рабочие места пустовали, их владельцы с озабоченным видом пересекали комнату в различных направлениях; Автоматический кофейный поднос проплывал вдоль одного ряда пультов, точно такой же поднос двигался в обратном направлении вдоль другого ряда.
Сквозь стекло доносился слабый отзвук таинственной деятельности обитателей комнаты.
Кроме нас в холле было еще два посетителя. Краем уха я услышал, что они направляются посмотреть «на мозг». Мы последовали за ними по длинному коридору и оказались у очередного смотрового окна сравнительно скромных размеров, если вспомнить контроллерный зал. За окном находились компьютеры, поддерживающие функционирование Женевы как единого целого. Коридор в этом месте освещало только холодное голубое сияние из комнаты за стеклом.
Размерами компьютерная тоже значительно уступала контроллерному залу, была она не больше площадки для бейсбола. Ничем на вид не примечательные серые параллелепипеды компьютерных блоков соединялись между собой стеклянными тоннелями диаметром в рост человека. Через регулярные промежутки в стенах тоннелей имелись двери переходных камер. Очевидно, эта система позволяла добраться до одного из элементов в случае аварии, пока остальная часть комнаты оставалась при температуре около абсолютного нуля — для создания сверхпроводимости.