Бескрылые птицы

Лацис Вилис Тенисович

Нет, он не пожертвует им больше ни капли, не сядет с ними за один стол. Если право на существование приходится приобретать таким путем, тогда оно не нужно. Если человек не может быть человеком, плевательницей становиться не стоит.

Через несколько дней он получил работу в портовом кооперативе. Здесь существовали те же порядки, что в конторах стивидоров, только от заработка приходилось отчислять еще пятнадцать процентов в пользу кооператива. Кто состоял в этом кооперативе? Горсточка рабочих, в прошлом штрейкбрехеров. Из этих пятнадцати процентов составлялась вполне порядочная сумма, распределявшаяся по окончании года исключительно среди пайщиков кооператива. Так рабочие эксплуатировали рабочих. Пример эксплуатации заразителен.

В воскресенье Волдис пошел в больницу навестить Карла.

— Зачем ты принес эту ерунду? — ворчал тот, увидев принесенные Волдисом апельсины и сладости. — Лучше бы притащил какую-нибудь книгу. Подыхаю от скуки.

— Тебя никто не навещал?

— Меня? Кто же ко мне придет, кроме тебя?

— Да, да… Я позабочусь о книгах. Что бы ты хотел почитать: роман или что-нибудь научное?

— Безразлично, что, только хорошее, интересное.

— Ладно, попытаюсь, может быть, даже завтра.

— Если только тебя пустят в больницу.

— Как-нибудь изловчусь. Ну, как нога? Операция прошла успешно?

— Кто его знает. Кость переломлена, оказывается, не в одном месте, а в двух, — сгоряча не разобрались. Сделали операцию. Теперь должно заживать.

— Что они говорят, хромать не будешь?

— Возможно, что не буду. Но я здесь видел людей, которым говорили то же самое, а в конце концов, их выписывали с несгибающейся ногой. Эх, чего там! Мне все равно, я приготовился к самому худшему.

— Ну, ну, опять разволновался.

— Я вовсе не волнуюсь. Все обдумано, все предусмотрено. Согласись, что только полноценному, здоровому человеку стоит жить. Какой смысл жить безногому, слепому, глухому, больному туберкулезом?

— Даже калеке имеет смысл жить.

— А что особенного представляет собой смерть? Только известное событие в неизвестном будущем.

— Довольно об этом. Эти глупости мы выбьем у тебя из головы. Кроме того, если ты что-нибудь сделаешь с собой, кое-кто истолкует это по-своему.

— Несчастная любовь? Ну нет, только не это!

— Многие так поймут. В том числе и она. Ты же не захочешь удостоить эту женщину такой большой чести?

— Конечно, нет.

Они рассмеялись и заговорили о другом. Время, отведенное для приема посетителей, незаметно подходило к концу. Завязалась оживленная беседа, и никто бы не сказал, что Карл своими остротами только пытался заглушить затаенную в глубине сердца тоску.

— Как ты переносишь запах лекарств? — спросил Волдис.

— Сначала тошнило. Всякие карболки, тинктуры, пластыри… Если бы ты знал, как скверно быть таким беспомощным ребенком. Молодые женщины обходятся со мной, как с бесполым существом. Стыдно даже подумать.

— Время истекло! — прервала медицинская сестра больничную идиллию. Раздались звуки поцелуев, кое-где на тумбочках увядали принесенные цветы,

— Тебе, конечно, понадобятся деньги, — сказал Волдис. — На, возьми несколько латов.

— Спасибо. Иногда сюда приносят газеты и фрукты. Когда ты опять придешь?

— Посмотрим, как выйдет. Если не удастся раньше кончить работу на пароходе, приду в следующее воскресенье. А книги постараюсь доставить завтра вечером. Никому не надо передать привет?

Карл горько усмехнулся.

Волдис вышел из палаты. По больничному саду гуляли выздоравливающие. Кое-где между кустов маячили серые фигуры — с забинтованными головами, с висящими на перевязи руками, бледные и хилые. Женщины и мужчины. Страдание… страдание… Все бараки полны страдании. Каждую ночь кого-нибудь уносят в часовню: смерть была здесь частой гостьей.

Впереди Волдиса шла женщина — серый поношенный халат, белые больничные чулки, левая рука висела на перевязи. Она дошла до того места, дальше которого не разрешалось ходить больным, и повернула обратно. Волдис хотел пройти мимо и посторонился, боясь задеть больную руку женщины.

Женщина остановилась и посмотрела на Волдиса. Он взглянул на нее и покраснел — то ли от смущения, то ли от радости.

— Лаума! Ты! — горячо воскликнул он. — Сколько времени мы не виделись!

— Я уж думала, ты не захочешь меня узнать, — улыбнулась Лаума.

— А ведь я решил, что ты уехала из Риги. Ты давно в больнице?

— Недели три. А ты давно в Риге?

— Недели две. Что с тобой?

— Эх, не хочется и говорить о таких вещах. Скучная история.

— Тебе поранило руку?

— Немного. На работе занозила локоть. Стало нарывать, наверное началось заражение крови. Рука распухла, побагровела. Больше недели я ходила в амбулаторию, потом вдруг под мышкой воспалилась железа, сильно распухла. Дергало так, что ночью не могла спать… Но к чему я тебе рассказываю о таких мелочах. Не сердись за мою глупую болтовню.

— Лаума, будь такой же, как прежде. Мы относились друг к другу гораздо проще.

Девушка опустила глаза.

— Рассказывай дальше. Тебе сделали операцию?

— Да, разрезали нарыв. Теперь скоро поправлюсь. Еще одна перевязка и можно будет выписываться. Только… Боюсь, как бы не остаться с негнущейся рукой. Я слышала разговор заведующего бараком с ассистентом. Возможно, какой-то там нерв перестанет действовать. Я не могу выпрямить руку. Сейчас делают массаж и электризацию, но что из этого выйдет — увидим!

Некоторое время они стояли молча. Мимо них деловито сновали санитары и сестры. Поблизости бродили скучающие больные; некоторые с любопытством поглядывали на них.