Бескрылые птицы

де Берньер Луи

Сердце обрывается, как подумаю о восьми годах хаоса и разрушения на двух войнах. Смогу ли я изложить все, что узнал, и узнал быстро?

Меня приписали к 5-й Армии, и я прибыл в Майдос ранней весной или в конце зимы, это как вам угодно. Там оливы и сосны одинаковой высоты. На камнях рос ладанник, рдели маки краснее голубиной крови, распускались сирень и розовая мальва, цвели маленькие любки, ромашки и душица, острая и жгучая, как перец, и еще крохотные красные цветы с черной сердцевиной. На улицах старики и мальчишки продавали баранки, нанизанные на палку. Вместе с другими новобранцами я целые дни проводил на маршах, и сейчас мне кажется, будто за время службы протопано столько, что хватило бы трижды обогнуть земной шар. Транспорта никакого не было, и мы исходили край вдоль и поперек. Удивляюсь, как от всей этой ходьбы не стер себе

ноги до култышек, а сколько сносил ботинок — и не подсчитать. Всякий, кто был солдатом, понимает ценность ботинок. Бывало, ждешь, чтобы кого-нибудь убили, и тогда подбираешь себе пару получше; обувь снимали и с убитых врагов, и с товарищей, а подчас приходилось воевать босиком. Если у тебя имелся закадычный друг с хорошими ботинками, он извещал, кто их унаследует после его гибели. У меня был товарищ по имени Фикрет, его убили, но перед тем мы заключили такое соглашение. Я сказал:

— Если меня убьют первым, возьми мои ботинки.

А он ответил:

— Если первым убьют тебя, я бы предпочел твоих девственниц, семьдесят две штуки. Может, удастся прислать из рая?

Мы посмеялись, но первым убили Фикрета, и я взял его ремень, он был лучше моего, и что оставалось патронов. Из снайперской винтовки я уложил пятнадцать франков, и вот так за него отомстил.

Поначалу у меня не было нормальной формы. Я облачался в разношерстные обноски белого летнего обмундирования, а вместо «энверки» носил феску. Мой первый капрал приказывал замазывать ее грязью, чтоб не маячила, и ржал, когда я неохотно подчинялся, но потом при обстреле феску сорвало, и я ее больше не видел.

Майдос был славным приморским городком с ухабистыми, мощенными булыжником улицами, где на крылечках спали собаки с ласковыми глазами. Там росли фиги и виноград, по вечерам громко чирикали воробьи. Мекали дуры-козы, мычали скорбные коровы, перекукарекивали друг друга петушки. На оживленной улице располагались греки-ювелиры. Старик торговал рыбой, нанизанной за жабры на веревку. Помнится, нас почти сразу отправили в Дивринскую долину, и я написал большое ответное письмо матери, где рассказывал о тамошних красивых местах, после ее письма ставших еще прелестнее. Кажется, я написал, что по возвращении домой хочу жениться. Интересно, что стало с тем письмом? Не могу представить, чтобы мать его выбросила. Потом мне больше не разрешали писать, да и все равно уже подходили огромные корабли франков, скоро предстоял бой.

Меня сразу отрядили в помощь полевой артиллерии. Большие корабли были на подходе, франки хотели пробраться через минные заграждения и взять Стамбул, но корабли не могли пройти, пока не сделают проходы, а тральщики не могли приблизиться, пока не подавят наши пушки, но корабли не могли их подавить, пока не сделаны проходы. В трудную ситуацию попали франки.

Я в жизни не видел ничего подобного тем кораблям. Их было, наверное, штук шестнадцать. На словах не объяснить, какие они были огромные. Как острова. Они заливали небеса черным дымом, и в голове не укладывалось, что их чудовищные пушки созданы человеческими руками. Когда корабли заполнили море, наши сердца екнули, мол, дело гиблое, но офицеры держались уверенно, не давали нам продыху, и от них мы черпали надежду.

Знаете, что самое удивительное в солдатской службе? Тебе постоянно приказывают совершить самоубийство, и ты подчиняешься. Удачно, что многие из нас хотели попасть в рай. Почти все атаки велись в лоб на хорошо укрепленные позиции. Так воевали и франки, и наши. Видя перед своими траншеями горы неприятельских трупов, мы начинали их жалеть. Интересно, а они нас жалели, когда видели груды мертвецов перед своими окопами? Иногда убитые вперемешку с ранеными лежали в три слоя.

Еще до моего прибытия линкоры франков смели форты в Седдюльба-хире и Кумкале, а потом высадили десант, чтобы захватить и окончательно их уничтожить. Наши войска отошли, но потом вернулись и выбили франков. Вот так мы и воевали. Отходили, а потом всегда возвращались. У одного солдата по имени Мехмет заело винтовку, и он кидался в неприятельского моряка камнями. Мустафа Кемаль ставил его в пример, этот случай стал известен по всей Турции, и потому, наверное, солдат прозвали «мехметчиками». Конечно, слыша это имя, я всегда вспоминаю старого друга и думаю, где он, жив ли.

У нас еще оставались тяжелые орудия в Чанаккале, по ту сторону пролива, и в фортах Килитбахира. Франки уничтожили форты с пушками, но не могли справиться с нашими

полевыми орудиями и мобильными гаубицами. Имелись у нас и торпедные аппараты. Я был рядом с Килитбахиром, это неподалеку от Майдоса, но, к счастью, не в самом форте, потому что корабли выпустили по нему сотни снарядов. Представьте, как в земле раззявливаются огромные дыры, над головой летят осколки камней и комья глины, но нет врага, чтобы в него вцепиться. Вообразите грохот, как при конце света: раскат грома, треск молнии, свист, вой, удар и странные промежутки абсолютной тишины. Представьте стоны и бульканье раненых, самые разные вопли, от тихих и мелодичных до пронзительных, врезающихся в мозг. Вообразите, что вы измазаны и взмокли, грязь коростой запекается на теле, сплошь порезы, и на грязной корке проступают темные пятна крови. Почувствуйте, как жажда дерет распухшее горло, ты будто наглотался сухих листьев и не можешь вздохнуть. Потом корабли франков обстреливали нас шрапнелью, но ее разрывы не причиняли вреда, потому что мы прикрыли траншеи. Используй франки бризантные снаряды, нам бы конец, но их, видно, не осталось. И у нас, бывало, кончались снаряды. Любопытно, что от их бризантных снарядов ты весь желтел и походил на канарейку.

В день грандиозного обстрела я получил особое задание — совершить самоубийство, зажигая дымовые шашки, которые отвлекут огонь противника, принявшего их за дым от настоящих орудий. Мне велели не поджигать много шашек в одном месте, и я носился по камням, ожидая обстрела. Обстрел означал бы мой успех. Тем временем расчеты перетаскивали с места на место гаубицы; лошадей не хватало, и потому впрягали буйволов. Цель — отогнать тральщики, и было важно менять позицию, чтобы не попасть под ответный огонь. Прежде мне не приходилось видеть столь лихорадочной работы и слышать такого мата — доля артиллеристов была еще хуже моей. Это одно из утешений солдата: когда ты в дерьме по грудь, всегда найдутся другие, кому дерьмо по горло. Пушкари, смекалистые ребята, укрывали гаубицы под гребнями холмов, где те не просматривались, и вели огонь по кораблям, а вражеские снаряды безвредно пролетали над головами. Тогда-то я и понял, что на войне многое зависит не от храбрости и силы, а от смекалки. У франков вечно не хватало гаубиц, бризантных снарядов, минометов и нужных гранат, а без этого в окопной войне успеха не добьешься. Удивительно, что им не хватило мозгов этого понять, ведь сообразили же они построить здоровенные корабли. Только французские франки забрасывали нас минами из нормальных минометов, которых мы боялись и называли «Черная кошка». Эти мины свистели, как паровоз, и падали с неба вертикально. Французских франков мы прозвали «танго», у них была самая убийственная артиллерия.

Вскоре после полудня мы решили, что проиграли, потому что изнурились, понесли большие потери и израсходовали почти весь боезапас, но корабли, обстреливавшие нас с малой дистанции, вдруг стали отходить, и один, налетев на мину в другом конце бухты, в две минуты затонул на наших изумленных глазах. Сунулись несколько тральщиков, но струсили, а через пару часов подорвались еще два корабля, и один поднесло так близко, что его легко было расстрелять. Потом оба корабля затонули, а мы даже опечалились, так они были великолепны. Это как на забое быка — радуешься мясу и грустишь о гибели прекрасного животного.

Мы больше всех удивились, поняв к концу дня, что одержали победу. Мучимые жаждой, солдаты бродили в гари среди хаоса побоища, улыбались друг другу и возносили благодарения Аллаху.

И все же мы понимали: утром, когда вражеские корабли вернутся, у нас не будет никаких шансов. Города совершенно разрушены, форты уничтожены. Скоро огромные корабли войдут в гавань Стамбула, и война будет проиграна.

Ночью мы ели дыни и пили разбавленную водой ракы, а как водка действует — известно. Домой не хочется, всех любишь, становишься безмятежным. А нас она еще и примирила со смертью утром.

На следующий день мы проснулись, готовые принять мученичество, и говорили о зеленых птицах, что отнесут нас в рай, о девственницах, что нас ожидают, а кого-то воодушевляла скорая встреча с Пророком в его саду. Мы долго ждали возвращения кораблей, но корабли не появились ни в тот день, ни потом.

Ликование распирало грудь, мы были прямо исполины; верили, что Аллах с нами, поверили в это еще крепче, а те, кто не верил, стали проникаться верой, потому что у пушек на позициях осталось всего тридцать снарядов, и в то утро франки запросто могли бы нас миновать.