Бескрылые птицы
Шрифт:
Мы шли во взвод, накрапывал дождик, и лейтенант Орхан сказал:
— Ты меня очень интересуешь.
Не зная, что ответить, я промолчал, ведь обычно солдат не болтает с офицером. Орхан пояснил:
— Ты единственный грамотный из всех солдат, кто служил под моим началом. — После паузы он продолжил: — И странная штука, толку от твоих знаний — чуть. Писать турецкие слова греческими буквами — все равно что выращивать новый фрукт, который никто не станет есть, потому что он наполовину лимон, а наполовину фига.
— И что ж мне делать, господин лейтенант? — спросил я.
— Первым делом уцелеть на войне. К тому же Мустафа Кемаль вроде бы считает, что нам следует писать латинскими буквами, как франки. Если он своего добьется, будешь переучиваться.
— Надеюсь, мы выиграем войну, иншалла, — сказал я, поскольку да же думать иначе было недопустимо. — И тогда я снова
— Нам повезло, — ответил лейтенант Орхан. — Немцы — доки в военном деле, мы у них учимся, а французы с англичанами глупят необъяснимо, и у нас куча времени на подготовку. Вполне возможно, мы их разобьем. Ведь резервом командует полковник Мустафа Кемаль.
— А мне что делать? — спросил я.
— Держи штык наточенным и наслаждайся всем, как в последний раз, а когда окапываешься, копай поглубже, на совесть копай.
Лейтенант Орхан был лучшим из трех наших офицеров. Перед атакой он всегда натачивал саблю, и она пела в ритме марша, а в бою шел впереди, и мы ждали момента, когда он вскинет клинок и выкрикнет «Аллах велик!», и тогда тоже вопили «Аллах велик!», бросаясь в атаку и чувствуя, как внутри вздымается дикая отвага. Лейтенант был нам вроде ангела-хранителя, и гибель его стала для нас ужасным горем. Кажется, это случилось во втором сражении за Критию. Франки отступили, и на рассвете я пополз на ничейную землю искать лейтенанта. Я видел, как Орхан упал, но надеялся, что он еще жив. Когда я его нашел, кровь на ранах почернела, он уже раздулся и был покрыт яйцами трупных мух. Я разжал ему пальцы, вынул саблю и принес ее в окопы. Немногие, кто уцелел в том бою, по очереди поцеловали клинок. Куда сабля девалась потом, не знаю.
Я часто думаю о лейтенанте Орхане. Теперь я постарел, и когда ранним полуднем задремываю на площади под платанами, мне грезится, что он и мои товарищи подходят один за другим, хлопают меня по плечу и приветственно целуют в щеку.
59. Каратавук в Галлиполи: Каратавук вспоминает (3)
Все понимали — франки вернутся с войсками и кораблями; было страшно, однако волею судьбы я оказался под командованием Мустафы Кемаля, так что нам с ребятами повезло.
Известно, как оно бывает. Кто-то особенный выделяется среди других. Как ходжа Абдулхамид и Рустэм-бей. Кому-то предназначено быть львом и орлом среди овец и воробьев, и такие люди не покоряются судьбе, а создают ее сами, будто лучше знают, что делать и куда идти миру.
Понятно, теперь Мустафа Кемаль — Президент, и нужно быть совсем олухом, чтобы о нем не знать, все его считают величайшим турком, и на тех, кто лично с ним общался, навеки лег отсвет его славы, а тогда он был просто офицером, и никто не думал, что он станет великим. Но мы все же понимали, что он — лучший командир, и солдаты с радостью служили под его началом, потому что верили в него. Серьезный офицер, не из таких, кому лишь бы покрасоваться в форме, он прекрасно знал здешние места по прежней службе. С биноклем разведывал позиции франков, ходил в атаку, как настоящий солдат, и рисковал быть убитым, но не получал ни царапины, словно заговоренный. Нас укрепляли рассказы о том, как под его командованием 38-й полк стал идеальным. Мустафа Кемаль умел разгадать и спутать планы неприятеля, большинство его наступлений прошли успешно, но вот оглядываюсь назад, и, надо признать, появляются сомнения. Я уже говорил, что все атаки велись в лоб, и порой Мустафа Кемаль клал тысячи солдат в день. Он нас воодушевлял, и мы все равно готовы были умереть, но меня поражает его расточительность. Солдат — своего рода боезапас, а нас всегда учили беречь патроны. По прошествии лет мне кажется, что вообще не было нужды во всех этих атаках и контратаках. Стоило только дождаться, чтобы франки сами себя истребили, поскольку все потери с обеих сторон случались при наступлениях, а не в обороне.
Малочисленных войск не хватало, чтобы закрыть все возможные плацдармы неприятеля на огромном полуострове, и потому решили создать мобильный резерв, каким стала моя 19-я дивизия. Мы расположились возле поселка Бигалы — отличное место для резерва, поскольку отсюда можно было выдвинуться на поддержку 7-й и 9-й дивизий. Мустафа Кемаль разместился в тихом доме с балконом и балюстрадами (но почему-то без окон на задней стене), тяжелой черепичной крышей, двориком и садом, где росли розы и мята. Глядя на этот мирный дом, мы приободрялись — там Мустафа Кемаль и майор Иззеттин составляют планы.
За месяц до возвращения франков подтянулись еще пять дивизий, а мы без секунды продыху занимались не тем, так другим. Искровянив руки и в клочья
Местность здесь все время менялась. У моря — обрывистые скалистые утесы, поросшие шипастым кустарником, а дальше чудесная пахотная земля и низкорослые сосняки, полные желтых птичек; а то глубокие овраги и лощины, о которых я уже говорил, и каменистые холмы, тоже в колючих кустах. Никаких дорог, и мы перли по целине, оставляя след; подвод не было, поклажу тащили люди и животные, порой оголодавшие лошади пытались жевать краску с построек. Стояла весна, кругом такая красота, повсюду цветы, будто не ведавшие о войне. В ошейниках с шипами дремали круглоухие пастушьи собаки. По камням фортов стучали коготками черепахи и шныряли ящерки, жившие в колодезной кладке. Ковыляли жучки с рыжеватыми спинками, и пятились здоровенные жуки, таща листья; порхали крошечные бирюзовые стрекозки и огромные коричневые стрекозы. Черные мураши сновали по протоптанным дорожкам, а крупные муравьи волокли гусениц. Ползали большие змеи с золотисто-бурыми головами. На молах бакланы расправляли крылья для просушки, в небе метались сороки и кружили вороны. Солдат все замечает, потому что живет близко к земле, вся эта живность составляет ему компанию и вызывает интерес, поскольку часто больше нечем заняться, и тогда задумываешься о жизни в ее многообразии. Все это помнится еще долго после того, как стерлись подробности боя. Однако с наступлением лета мы все крепче убеждались, что это место больше не рай, каким казалось весной.
Мустафа Кемаль ожидал нападения с юга, а немецкий генерал-франк — со стороны Болайира, и мы таскались с места на место, проводя учебные атаки, отрабатывали дневные и ночные марш-броски и учились владеть штыком, поскольку в ближнем бою пуля может прошить врага и попасть в твоего же товарища. Впрочем, потом мы для себя открыли, что в ребра лучше не колоть — штык застревает, как в капкане, не вытащить, пока не наступишь противнику ногой на грудь, а это неприятно, да и жестоко по отношению к умирающему; человек хватается за штык, ты вынужден смотреть ему в лицо, которое надолго запоминается: глаза, отхаркнутая кровь — все это является во снах, и никак не уснуть, даже когда совсем измотан. Кроме того, тебя самого могут заколоть, пока выдергиваешь застрявший штык. Бывало, весь бой пройдет на штыках без единого выстрела. Такое случалось, когда у нас не было патронов, а то даже и если были. Я-то считал, нам бы лучше сабли, ведь если вдуматься, винтовка со штыком — что кинжал на палке или маленькое копье, которое не метнешь, или еще какая колющая, а не рубящая ерунда. По-моему, сабли должны иметь все, не только офицеры. Это мнение подкреплялось тем, что у франков служили этакие коротышки, называвшиеся гурхи [69] . У этих гурхов, свирепых и храбрейших солдат, имелись тяжелые изогнутые клинки с большим наплывом внизу, и они весьма успешно применяли их в рукопашной, одним взмахом отсекая руки и головы. Я подобрал такую саблю у мертвого гурха, теперь висит у меня на стене.
69
Гурхи — непальское племя.
Через месяц солдаты из дивизии Мустафы Кемаля считали себя лучшими на свете бойцами, а его — превосходнейшим командиром. Он ни минуты не сидел на месте, все рассматривал в бинокль, все серьезно обдумывал. Его светлые волосы и голубые глаза странно завораживали нас, совершенно на него не похожих; эти яркие глаза светились умом, и если он останавливался с тобой поговорить, ты чувствовал себя так, словно тебя почтил сам Султан-падишах. При нем находился врач, временами делавший ему уколы, зачем — не знаю, а звали доктора Хусейн-бей.