Бескрылые птицы
Шрифт:
58. Каратавук в Галлиполи: Каратавук вспоминает (2)
Франки вернулись через месяц, а за это время Много чего произошло.
Во-первых, всех сбила с панталыку новость: некоторые франки за нас. Мы-то опирались на поговорку «Черного кобеля не отмоешь добела», ан нет — оказалось, есть франки, что поддерживают «дом ислама», а не «дом войны» [68] . Назывались они «немцы» и, что самое удивительное, были христианами. Их император объявил себя защитником мусульман, и немцы дали нам новые линкоры вместо тех, что зажали франки, называвшиеся «англичане». Я знать не знал,
68
Согласно исламской теологии, конечная цель мусульманской религии — победа ислама на всей земле. Каждой части мира дано название, отражающее текущее состояние дел и положение в ней мусульман: дар аль-ислам — дом ислама, дар аль-харб — дом войны, дар аль-хунда — дом покоя, дар аль-ахад — дом перемирия, дар аль-курф — дом неверных, дар аль-дава — дом приглашения, дар аль-дамн — дом безопасности. Существует и грубое подразделение на две части: исламские страны — дом ислама, все остальные — дом войны.
Во-вторых, со мной весьма круто обошлись из-за писем к матери и запретили их писать.
Никто не ожидал, что найдется солдат, умеющий писать, и я попал под подозрение. Однажды утром после молитвы, когда я собрался заступить в наряд, меня вдруг схватили двое из военной полиции и потащили к командиру роты. По дороге они меня били, пинали и ударили прикладом. Военную полицию все ненавидят, а она терпеть не может настоящих солдат. От двух дюжих полицейских с тупыми мордами несло водкой. Когда меня притащили к командиру, мое лицо было в крови, и я не смог подойти строевым шагом из-за разбитой коленки.
Я отдал честь, а командир роты пошуршал бумагами на столе и сказал:
— Вольно.
Потом уточнил мое имя, взвод и, показав мое письмо, спросил:
— Это ты писал, рядовой Абдул?
Я взял письмо, просмотрел и ответил:
— Это мое второе письмо к матери.
— Прочти, — велел командир.
Мне не хотелось, ведь письмо предназначалось маме, но я сообразил, что не подчиниться приказу командира нельзя, и стал читать:
«Дорогая мама, я опять сижу под грушей, а все вокруг еще красивее, чем прежде. Душа моя еще больше очарована прелестью этого края…»
Ну и все в таком роде. Мысль о маме меня вдохновляла, и те строки получались ласковее нынешних, о плохом я не писал, чтобы ее не тревожить. Я прочитал до конца, испытывая жгучий стыд, что приходится выставлять личное перед чужими людьми, и отдал письмо майору.
— Откуда нам знать, что здесь об этом? — спросил он.
— Там это написано. — Я показал на листок.
— Буквы-то греческие.
— Но слова
Командир посмотрел на меня:
— Недавно греки с нами воевали и запросто могут снова напасть. Во Фракии они творили чудовищные дела. Я знаю, был там. Видел выпотрошенных и распятых детей. Нам тут греки не нужны, особенно в армии. Кругом шпионы.
— Я не грек.
— Ты не христианин?
— Мусульманин, господин майор. Я правоверный.
— Ротный имам тоже уверяет, что ты мусульманин, но ведь прикинуться нетрудно. Как ты объяснишь письмо?
— Это письмо к моей матери, господин майор.
— Да, да, письмо к матери, но почему на греческом?
— Это не греческий, господин майор, — повторил я. — Это турецкий, только буквы греческие. Друг меня научил, потому что мне очень хотелось научиться.
— Ну и что ж получается? — спросил майор, ни к кому конкретно не обращаясь.
Тут лейтенант Орхан, стоявший чуть сзади, подался вперед и сказал:
— Разрешите, господин майор? — Он взял письмо. — Есть места, где говорят на турецком, а пишут по-гречески. Я слыхал, это вполне обычно на западном побережье, и особенно в юго-западных районах, откуда родом этот солдат. Тамошних жителей иногда называют караманцами.
— Как мы это проверим? — спросил командир.
— У нас много врачей из греков.
— Приведите кого-нибудь, — велел майор.
Вскоре из лазарета пришел врач-грек и, просмотрев письмо, сказал:
— Буквы греческие, а язык турецкий. Ни один грек этого не поймет, если не говорит по-турецки.
Помнится, многим не нравилось, что у нас в лекарях греки. Нам казалось, они не надлежаще лечат наши раны и хвори, но это было потом, а именно этот врач, несомненно, пошел мне на пользу.
Услышав, что письмо действительно на турецком, командир отпустил лекаря и обратился к лейтенанту Орхану, моему взводному, о котором я расскажу позже.
— Парень хороший солдат? — спросил майор.
— Он пошел добровольцем вместо отца и отличился при атаке с моря, — ответил лейтенант. — Я в нем совершенно уверен и собирался представить к званию капрала. И еще, господин майор: я не одобряю, что полицейские избили его без всякого повода.
Командир вздохнул, встал и спросил притащивших меня полицейских:
— Это вы раскровянили солдату лицо?
— Так точно, мы, — ответили полицейские.
— Он что, оказал сопротивление при аресте?
— Никак нет, господин майор.
Это лишний раз доказывает тупость военных полицейских — следовало сказать: «Да, оказал». Тогда командир подал команду «смирно», достал из кобуры пистолет и стволом съездил им по физиономиям. Полицейские стояли навытяжку с окровавленными, как у меня, мордами и молчали. Затем командир повернулся ко мне:
— Никаких больше писем греческими буквами. У меня забот хватает и без цензоров с их идиотскими проблемами. Ты понял?
— Так точно, господин майор.
— Свободен.
Я вытянулся, козырнул и с лейтенантом Орханом захромал во взвод. Вот почему три года мать не получала от меня вестей.
Как-то лейтенант сказал:
— Я считаю, нам повезло с глупым противником, не дрейфьте.
Он так говорил, потому что франки вечно давали нам массу времени на подготовку обороны. Четыре месяца перед большим сражением, о котором я рассказал, они посылали корабли обстреливать форты Кумкале и Седдюльбахира, подорвали артиллерийский погреб, убив восемьдесят шесть человек, и мы сообразили, что нужно укрепляться в узких местах пролива. Через два месяца подводная лодка франков потопила наш линкор «Месудие», и мы поняли — надо расставлять мины и противолодочные сети.