Беспокойный
Шрифт:
Он невольно представил себе тысячи километров телефонных проводов, пронзающих толщу земли и камня, проложенных по морскому дну, убегающих, змеясь, в неизведанные, таинственные лабиринты, куда раз и навсегда закрыт доступ простым смертным. Разговаривая с «Лагуной», он всякий раз ощущал прикосновение тайны и испытывал тихую гордость оттого, что был одним из ее хранителей – пускай не главным, но все же…
Ответный вызов поступил через полчаса, и телефонист – тот самый, что интересовался погодой, – сообщил, что «Лагуна» готова принять груз. Мичман перезвонил вахтенному офицеру, и еще через час разысканный посыльным на пляже командир мини-субмарины «Треска» капитан-лейтенант Веселов, вызвав помощника, приказал свистать всех наверх и готовиться к погрузке, которая, как обычно, должна была начаться в двадцать два ноль-ноль.
Глава 6
Сергей Казаков открыл глаза и некоторое время неподвижно лежал на спине, глядя в низкий беленый
Вспомнив о Бородине, он немного успокоился и даже обрадовался. Ну да, Леха! Это все объясняет. Ведь он же продал квартиру и переехал за город, в новый дом, вот место и показалось незнакомым. Да оно и есть незнакомое, он тут не то что переночевать – осмотреться толком и то не успел. Да-а, хороша самогоночка, ничего не скажешь! Спасибо, Андрюха свет Константинович, удружил так удружил. Десять литров, говоришь, в кладовке осталось? Нет уж, братец, пей ты ее сам, а меня уволь…
Он с трудом приподнял тяжелую, будто налитую свинцом голову и окинул мутным взглядом тесное прямоугольное помещение с голыми светлыми стенами, низким потолком и серым бетонным полом. От его благодушия, каким бы хлипким оно ни было, мгновенно не осталось и следа: эта комната напоминала что угодно, но только не спальню в бревенчатом деревенском доме. Из мебели здесь была только кровать; в углу за низенькой кирпичной загородкой виднелось нехитрое устройство, вызывавшее в памяти жаргонное словечко «параша»; рядом с загородкой к стене была привинчена жестяная раковина с единственным краном. Комната освещалась сильной лампой, забранной прочным на вид колпаком из толстой стальной проволоки; окно отсутствовало, а дверь была из тех, которыми оснащают тюремные камеры, – массивная, железная, с закрытым стальной заслонкой окошечком и глазком, изнутри она не имела ни запора, ни ручки.
«Готово дело, допился, – с нарастающей тревогой подумал Сергей. Где-то под ложечкой появилось и начало усиливаться неприятное сосущее ощущение. – Говорила мне мама: не пей, козленочком станешь… Елки зеленые, чего же я натворил-то?»
Судя по обстановке, натворил он предостаточно для вынесения самого сурового приговора, какой только предусмотрен российским законодательством. И вина его при этом была настолько очевидна, что его без разговоров, даже не дожидаясь, пока проспится, поместили не в общую камеру следственного изолятора, а в эту чистенькую одиночку с относительно мягкой кроватью, чистым бельем и персональным местом для отправления естественных надобностей. Как будто он был не накуролесивший на радостях пьяница, а, как минимум, глава крупной террористической группировки или иностранный шпион, пытавшийся устроить диверсию на оборонном предприятии… Что за чертовщина, в самом деле?! И спросить не у кого, и спрашивать страшно – а вдруг ответят? Ответ-то ему наверняка не понравится…
В камере было тихо, лишь негромко гудела система принудительной вентиляции. Этот гул, на который Сергей поначалу не обратил внимания, заставил его встревожиться еще сильнее. Российские тюрьмы во все времена строились не как отели, а именно как тюрьмы – стены потолще, заборы повыше, двери и решетки попрочнее, а что до удобств, так здесь вам, ребята, не «Хилтон», хотите комфорта – не попадайтесь… А тут, гляди-ка, принудительная вентиляция! В нормальных тюрьмах, надо полагать, мест не осталось, вот его и засунули в гостиницу строгого режима для VIP-персон…
На спинке кровати висела какая-то одежда – не то арестантская роба, не то больничная пижама. Она была блекло-серого цвета; Сергей видел ее впервые и не пришел от увиденного в восторг. Приподнявшись на локте, он осмотрел
Он снова посмотрел на висящую на спинке кровати одежду. Куртка оказалась сложенной так, что он мог видеть нагрудный кармашек с пришитой к нему белой биркой. На бирку был по трафарету нанесен номер: Б5/18-1453. Все-таки это была не пижама, а роба: в больницах, даже психиатрических, пациентов не клеймят, как скот, это практикуется только в местах лишения свободы. А в места лишения свободы люди попадают только после вынесения приговора, вот и получается замкнутый круг: по всему выходит, что он в тюрьме, а как тут очутился, не имеет ни малейшего представления. Можно не помнить, как в пьяном виде совершил преступление, но разве забудешь месяцы предварительного расследования и суд?
«Забудешь, – подумал он. – Еще как забудешь! Схлестнулся в камере с какими-нибудь отморозками, отоварили сзади по черепу дубовой табуреткой, отсюда и амнезия. А это, наверное, тюремная больничка. Какой-нибудь бокс для особо заразных, куда меня спрятали, чтоб паханы ненароком не добили. Вот она, стало быть, какая, твоя новая жизнь, Тверской губернии помещик Казаков! Интересно, сколько же времени у меня из памяти выпало – полгода, год? А может, все десять?»
Обессилев, Сергей откинулся на тощую подушку и стал думать о том, что это были за годы и сколько их на самом деле было. Очень хорошо помнилось, как Леха Бородин с одетым в камуфляж Андреем Константиновичем привезли его смотреть дом. Дом вспоминался до мельчайших деталей, как и подробности сделки – проверка документов, пересчет денег, черный пластиковый пакет под столом, принесенная из кухни бутылка самогона, который на вкус почему-то больше напоминал разведенный медицинский спирт… Вспомнились висевшие на стене в большой комнате остановившиеся на четверти девятого ходики, а дальше начинался черный провал, в котором не было ничего, кроме клубящейся неопределенной мути и каких-то обрывков воспоминаний: тряска, жара, поднесенное чьей-то рукой к пересохшим губам горлышко пластиковой бутылки, запахи бензина, пыли, острая вонь дезинфекции, как в перевязочной, чьи-то твердые холодные пальцы, бесцеремонно ощупывающие его, как выставленную на продажу лошадь, уколы, какая-то качка, как на море, тошнота, забытье…
Было странно, что все эти обрывки не имели никакого отношения к тюрьме, в которой, как думал Сергей, он находился. Разобраться в этих странностях он не мог, а потому просто отодвинул их в сторону и снова стал перебирать воспоминания о том дне, когда вступил во владение собственным загородным домом. Наверное, эти воспоминания сохранились целиком и не утратили четкости потому, что были единственным светлым моментом за много лет. Скорее всего, после этого момента в его жизни уже не происходило ничего, о чем стоило бы вспоминать. Он мог прожить в своем доме несколько лет, с каждой опрокинутой рюмкой неуклонно приближаясь к заранее предопределенному финалу, а мог на радостях начудить буквально в тот же день и уже наутро проснуться в каталажке – какая разница, если в итоге он все равно очутился здесь? Гадать было бесполезно; гораздо приятнее было минуту за минутой вспоминать свое недолгое пребывание в доме, который должен был стать для него тихой пристанью, и заново, как наяву, рассматривать все, что бережно сохранила память: резные наличники, весла под навесом, колодец, белые занавески на окне, березу во дворе и аиста, которого он так и не увидел, потому что недостаточно быстро обернулся.
Ему вдруг показалось, что с этим аистом связано что-то важное – что-то, что он просто обязан был заметить, но не заметил, потому что был взволнован и плохо соображал. Он дважды прокрутил сцену с аистом в памяти, но так и не понял, что его так обеспокоило. Тогда он выбросил это из головы: ничего подозрительного в этой сцене, скорее всего, не было. Просто, когда человек влипает в крупные неприятности (а его теперешние неприятности явно не относились к разряду мелких; жизнь и прежде его не жаловала, но теперь, похоже, решила взяться за отставного капитана Казакова всерьез и приложить наконец от всей души, по-настоящему – так, чтобы уже не встал) ему свойственно искать виноватых где-то на стороне. Он готов измыслить любую ересь, поверить в любую небылицу, только бы не признавать простого факта: во всем, что происходит с человеком, он виноват сам.