Бессмертный избранный
Шрифт:
— Ты уверен, что она пришла с того берега?
Воины расступаются, пропуская вперед разведчика. Он склоняет голову, когда я к нему обращаюсь, и тут же утвердительно кивает.
— Да, син-фиоарна. Откуда же ей еще прийти? В Шиниру не водятся синекожие женщины. Иначе вокруг уже бегали бы синекожие дети.
Вокруг раздаются снисходительные смешки. Но воины могут сколько угодно усмехаться и паясничать. Нам нужно выяснить, кто она такая и сколько их здесь.
— Да какая разница, кто она, — говорит Эдзура, словно читая мои мысли. — Ее надо убить, и дело с концом. Всех их надо убивать.
Я
Она похожа на нас, но она — другая. И она не побережники, потому что побережники — это один с нами народ, и у них такая же, только чуть темнее и грубее, кожа. А ее кожа не похожа на нашу. Я провожу пальцем по голому плечу женщины. Оно холодное, но не похоже, чтобы она мерзла в своей крошечной повязке.
— Так что делать с ней? — назойливый, как жужжание мушек-дзур, голос Эдзуры раздражает меня, но его вопрос уместен.
За все время здесь мы не видели никого, похожего на нее. Но судя по всему, она все-таки пришла с того берега, и она убила нашего воина, а значит, намерения были не мирные. И я бы убил ее в бою, но сейчас, когда подернувшиеся непрозрачной пленкой глаза все смотрят на меня, когда на пальце после прикосновения к ее коже остался легкий след — словно пыльца с крыла бабочки-чорки, я не могу.
— Мы подождем до утра, — говорю я. — Пока усилить дозор. Глядите в воду, смотрите в оба, чтобы не пропустить еще одного такого же лазутчика. Завтра, когда она придет в себя, мы попробуем ее допросить.
Я смотрю на воинов, отыскивая глазами скорохода, одного из десяти, следующих за отрядами. Он понимает, что я ищу его, и подходит ближе. Совсем мальчик — едва ли старше меня, но отец послал со мной только самых лучших, и я знаю, что через три дня вести уже будут в Асме.
— Отправишься с поручением, — говорю я. Поеживаясь в легком корсе под дуновением прохладного ветра, молодой скороход начинает бежать на месте, разминаясь перед долгим путешествием. — Доложи правителю о пленнице. Расскажи обо всем, что случилось. Это важно. Скажи, мы попробуем выяснить, откуда она взялась.
— Может, лучше отправить скорохода утром, — замечает Эдзура. — Когда будет, что доложить.
По глазам скорохода я вижу, что ему тоже не очень хочется бежать сквозь ночь и холод. Я обдумываю слова Эдзуры и киваю, сожалея, что снова поспешил с приказом и снова продемонстрировал свою неопытность.
— Хорошо, — говорю я невозмутимо. — Ты прав, Эдзура. Отправишься утром. Попробуем что-то узнать.
Я отворачиваюсь к костру. Женщина глубоко и часто дышит, лежа поодаль, и изредка по ее лицу пробегает судорога, как будто она пытается справиться с действием иглы. Один за другим огни гаснут, солдаты укладываются спать. Я остаюсь караулить пленницу, хоть Эдзура и пытается уговорить меня поручить это кому-то другому.
Я смыкаю глаза, кажется, всего на мгновение, а когда открываю, вижу, что женщина смотрит на меня широко открытыми глазами в предрассветном полумраке. Костер почти погас,
В лагере уже движение, воины разминают затекшие за ночь ноги и руки, кто-то отправился к реке за водой, дозорные у берега меняются, сдают друг другу посты. Над рекой слышен гомон голосов — и на том берегу тоже движение и звон котелков, и вскоре и там над кострами вздымается к небу дым.
— Темволд, — повторяет женщина тихо.
Она лежит на боку на холодной земле и смотрит на меня. Волосы ее покрылись инеем и кажутся почти седыми.
— Что это значит? — спрашиваю я, хоть и знаю, что она не может меня понять.
Она поднимает свои связанные руки и смотрит на них так, словно видит в первый раз.
— Значит… — выговаривает она. — Это. Что.
— Без магии бесполезно, син-фиоарна, — говорит Эдзура позади меня. Я оборачиваюсь и вижу, что он вытирает заспанное лицо рукой, усаживаясь на месте. Похоже, его разбудил мой голос, а может, он и не спал уже. — Если бы была магия, мы бы могли ее допросить. Есть такая травка, которая, если положить ее под язык, позволяет говорить на языке другого народа. Но без магии она не работает.
— Магии нет, — говорю я резко.
Мысли об Энефрет, об Инетис, об Унне — те, что я гнал от себя ночами, снова приходят ко мне в утреннем тумане. И мысли о матери, с которой я встретился в Шине, которую обнял — крепко, слыша ее глухие рыдания и чувствуя, как в груди кипит злость. Побережники были не просто врагами Асморанты. Они сожгли мой дом, превратили мою деревню в кучу пепла, разрушили то, что создавалось десятками Цветений.
Я вынимаю из-за пазухи нож, и женщина пищит и пытается отползти прочь, почуяв близкую смерть. Повязка сбивается, позволяя мне увидеть то место, где сходятся ее ноги, и я отвожу взгляд.
— Серпетис, — говорит она, и я вздрагиваю при звуке своего имени.
Я снова смотрю на нее. В свете утра я вижу, что кожа ее — землистого оттенка, а там, куда пришлись удары — почти черная. Я поднимаюсь и подхожу к ней с ножом в руке, поддеваю лезвием узел веревки и разрезаю его резким движением. Она тут же начинает растирать почерневшие запястья, но вскрикивает от боли, едва прикоснувшись к коже. Я вижу, что кожа треснула, и из ран выступает почти прозрачная кровь.
Эдзура сказал о магии. Он сказал о том, что только магия могла бы помочь нам допросить эту женщину. Во всем мире сейчас остался только один маг — Энефрет, и если кто и может нам помочь, то только она.
Я приказываю поднять пленницу на ноги. Она не может стоять из-за веревки, связавшей щиколотки, и я прошу подошедшего воина взвалить ее на плечо и последовать за мной.
Мы спускаемся к берегу, туда, где стоят дозорные. Они видят меня, но молчат, только провожают взглядами. Воин по моему знаку опускает женщину на землю и отходит в сторону. Мы у самого обрыва, и когда я хватаю женщину за волосы и приставляю к горлу нож, она, наконец, понимает, что это утро — ее последнее. Она не пытается сопротивляться, просто дрожит такой крупной дрожью, что, кажется, по телу пробегают волны.