Бессмертный избранный
Шрифт:
Как будто боимся говорить о прощании.
Губы Унны дрожат всякий раз, когда она смотрит на Эзу, ловит на себе взгляд его темных синих глаз.
— К концу черьского круга мы доберемся до границы пустынь, — говорит она. — Потом свернем за восход и пройдем по краю Северных земель, зацепим Глиняную пустошь и Каменный водопад.
— И берег океана, — говорит Цилиолис. — Если там есть жизнь, мы ее увидим. Всегда хотел узнать…
Он ловит мой взгляд и обрывает себя. Я вовсе не так впечатлена приключением, как он.
Пустыни бесплодны. Северные земли холодны, народ оёкто, который живет там, жесток
— Мама, смотри, смотри! — кричит Кмерлан, и мы все поворачиваем головы. Он держит Эзу за руки, и тот, кряхтя и довольно улыбаясь, пытается сидеть.
— Слишком рана, слишком рана, отпустит! — ворчит Л’Афалия. — Крива спина у ребенка будет.
Но Эза лукаво ей улыбается, и она не может удержаться от ответной улыбки. Как же я буду жить без нее еще два Цветения?
Унна тоже улыбается, и только Цилиолис остается серьезным, снова и снова перекладывая свитки в ящичке, который дала ему Энефрет. Каждый из них длиной сотню шагов, на каждом из них будет записана история Эзы — история мира, который они увидят и покажут ему. Эти истории Эза прочтет, пробежав по свиткам пальцами, когда научится понимать и вернет себе магию. Цилиолису предстоит стать его цветописцем — странное слово, которое будет означать тех, кто Цветение за Цветением, сотня за новой сотней будет писать для слепого Избранного истории о далеких и близких землях.
Цили станет первым из них и самым знаменитым. Энефрет обещала сохранить его имя в вечности, так же как мое, Унны, Эзы… Только Серпетис канет во тьму времени, не оставив после себя следа. После нашей смерти — моей, Мланкина, Кмерлана, его детей — только Эза будет знать имя своего отца и помнить его, храня неназванным, произнося в глубине своего сердца.
Я снова смотрю на Унну при мысли о Серпетисе, и она горько улыбается уголками губ в ответ на этот взгляд. Как будто прочла в моем разуме, как будто коснулась его своим. Она не верит в то, что Серпетис дождется ее, я чувствую это. Я не хотела бы видеть, но видела их последний момент наедине, в темном коридоре перед тем, как Серпетис заметил меня, отстранился и вышел в ночь, чтобы уже через мгновение вслед за Чормалой-мигрисом промчаться мимо окна на слепяще-черном коне.
Я видела, как при звуке закрывшейся двери Унна вздрогнула, замерла, застыла… как будто ждала, что она откроется снова, чтобы впустить его обратно. Я не слышала слов, не я видела глаз. Я видела только его целомудренный поцелуй — в лоб, словно благословение.
— Прощай, — сказала она в темноту, и я скрылась в проходе, не готовая ее разубеждать.
Два Цветения — ровно столько понадобится наследнику, чтобы стать нисфиуром. Для меня это будут два Цветения неволи, прежде чем Серпетис возьмет в свои руки власть и освободит меня и Мланкина от уз, которые в тягость нам обоим. Я не сижу без дела, дожидаясь, я тоже собираю свои вещи. На следующей повозке я отправляюсь в Тмиру, забрав с собой
Они уходят далеко за полночь. Кмерлан засыпает прямо на постели, обняв Эзу, и я осторожно снимаю с него корс и сокрис и укрываю одеялом. Он только утыкается Эзе в макушку и сопит. Эза даже не просыпается.
Я ложусь с ними рядом, но не сплю еще долго, слушая ровное дыхание, глядя по голове то одного, то другого.
Это долгая ночь, и в то же время такая короткая. Утром у входа нас уже ждет крытая повозка, запряженная лениво жующим тающий снег тяжеловозом. Уже загружены по приказу Мланкина плотно набитые сеном мешки, еда, вода. На тяжеловозе Унна, Цили и Эза доберутся до границы Асморанты, закатного края Северного Алманэфрета. Дальше придется отправиться с караваном кочевников верхом. К тому времени Эза, наверное, уже будет ходить или даже бегать.
Край бесконечной пустыни, северные земли, бесплодная равнина Глиняной пустоши, Каменный водопад, Цветущая долина. Круг, который должен начаться и закончиться здесь, в Асморе, в доме правителя земли от неба до моря и до гор.
Цили заботливо укладывает под сиденье ящичек, в котором лежат туго свернутые свитки. Энефрет сказала, что листья, из которых сделаны свитки, не горят в огне и не тонут в воде. Им не страшно солнце, не страшны жуки-листоеды. Они будут лежать нетленными много Цветений. Я трогаю лист, он кажется почти прозрачным, одновременно хрупким и очень прочным.
— Ножом не разрежешь, я пробовал, — говорит Цили.
Я подаю Унне теплый корс для Цили, теплый корс для нее самой. Вчера мы не стали выносить их сюда, чтобы не выстудить, ведь очажок в повозке затопили только сегодня, и ткань в моих руках еще хранит домашнее тепло.
— Семя брошено, но взойдет ли росток веры — зависит от вас, — говорит Энефрет, стоя рядом с нами у повозки. Она держит Эзу на руках, но он недоволен и хнычет. Он только что поел и хочет спать, и все норовит упасть головой ей на грудь.
— Ну потерпи еще немного, сынок, — говорю я ему. — Скоро поспишь в тепле.
Но он капризничает и ерзает у Энефрет на руках, пока она говорит напутственное слово.
— Все войны и болезни, все великие деяния и ошибки, все кровавые бойни и чудеса, — говорит Энефрет нараспев. — Все это вы должны будете занести в свитки, записать для тех, кто придет после. Старый мир будет забыт уже скоро. В новом мире с вами будет Избранный, а после того, как вы умрете, только Эза и будет помнить о том, что было раньше.
— Кха, — говорит Эза, словно понимая, о чем речь. И хоть пока это только видимость, уже скоро он действительно поймет.
Нас провожают взглядами, но подойти никто не решается. Слишком грозным было послание Энефрет, слишком недоверчивы те, кто никогда не знал жизни без магии. И хоть она и здесь — живое свидетельство того, что то послание всему миру было правдой, не все готовы принять ее сразу.
Придется Эзе постараться.
Унна первой забирается в повозку, принимает у Энефрет ребенка. Я тут же забираю его назад, целую в щечку, в ручки, в глаза, и все-таки отдаю ей.