Бессмертный избранный
Шрифт:
Он отводит взгляд, и жесткая складка залегает в уголках губ, делая его похожим на отца.
— Мне нужно напоить коня и дать ему отдых, — говорит Серпетис. — Мы четыре дня скакали без отдыха. Я боялся, что ты уедешь в Асмору сама, и мы разминемся с тобой.
Он снова целует меня.
— Дом фиура вон там, через три дома от нас, — говорю я, когда снова могу дышать. — А мой вот, совсем рядом.
Я заставляю себя разжать руки и отпустить его. Сделать шаг назад и криво улыбнуться, хотя больше всего на свете мне отчего-то хочется плакать.
— Тебе
Лошадь снова фыркает.
— Мне нужно его накормить, — говорит Серпетис, и я киваю. — Я приду к вам вечером на трапезу.
— Я буду ждать, — говорю я.
Он оставляет меня одну у холодного ручья, рядом с недомытыми плошками, со сладкой горечью поцелуя на губах. Я с трудом заставляю себя вымыть посуду, как положено, потереть шероховатым камнем, чтобы отскрести остатки еды — если на плошке останется хоть крошка, уже завтра все в кухне будет зеленым, — сполоснуть, оглядеть, снова сполоснуть.
В доме я расставляю плошки, подметаю пол в кухне, загодя начинаю готовить вечернюю трапезу, но мысли все крутятся вокруг Серпетиса. Я укладываюсь на дневной сон, но думы мои беспорядочно перескакивают с одного на другое, и перед глазами все синее от синевы глаз, а на губах горит прикосновение губ.
Ярко-красное солнце уже касается краем горизонта где-то за болотами, когда я открываю глаза. В голове тяжело и гулко бьет молот. Я вскакиваю и привожу себя в порядок, умывшись водой из стоящего на куже кувшина, и уже готова бежать в кухню, когда слышу раздающиеся с улицы голоса.
Это моя мама и Серпетис. Мне надо бы выйти из дома и не подслушивать, но я впервые в жизни делаю то, чего не позволил бы себе настоящий маг. Я остаюсь на месте. Прислонившись к стене, я слушаю их голоса и речи, которые предназначены не мне.
— У нее некрасивое лицо, но сердце вроде бы доброе, воин, — говорит моя мать. — Ты, я вижу, хороший человек, верю, что не обидишь ее. Отец умер недавно, благословить некому, так что… Прими мое благословение, и пусть дорога будет легка.
— Я не обижу ее, — говорит Серпетис. — Я выполняю наказ правительницы, син-фиры Инетис. Я отвечаю за Уннатирь головой.
— Хорошо, это хорошо, — говорит мама. — А что нянькой станет — это дело ее, работа не самая худшая, я уже ей говорила. С ее лицом жениха не найти. Тем более теперь. Наши парни тоже ушли воевать. Все ли вернутся?
Я чувствую, как обдает лицо жар, как дергает от этих ласковых и таких правдиво-жестоких слов шрам. Это не просто царапинка, которую можно не замечать — я слишком хорошо знаю, я слишком часто вижу свое отражение в воде. На самом ли деле Серпетису все равно, или я просто услышала то, что хотела? Правда ли его чувства, или я сама придумала себе все из-за пары поцелуев украдкой?
— Вернутся многие, — уверенно говорит Серпетис. — Правительница поразила магией неприятельское войско. Много полегло, но много и уцелело. Вернутся ваши парни.
— Да об ее возвращении я и не пекусь, — говорит мама. — Ей там, в Асморе, лучше. Чего на болотах ждать? Она всегда слабенькая была, я потому и отправила ее к Мастеру, в лес. Не выжила бы она здесь, одна, без мужчины. У нас, на болотах, женщины должны быть сильными. — Она вздыхает. — Ну, не стой же у двери, пройди внутрь. Унны уже приготовила трапезу. Сейчас разогрею кашу.
Они заходят в дом, и голоса раздаются уже в кухне. Я с трудом заставляю себя оторваться от стены и выйти к ним, на ходу заплетая растрепанные после сна волосы в косу. Я чувствую себя так, как будто что-то украла, как будто взяла чужое, не предназначенное для меня, хотя ничего тайного и не услышала. Это все клятвы магов. Это все страх сказать ложь и сделать что-то плохое, который остался в моей крови, успокаиваю я себя. Ничего не случится.
Мама уже поставила на стол котелок с кашей и чисто вымытые мною плошки. Она кивает мне, приглашая за стол, и Серпетис улыбается краем губ, когда замечает мое смущение.
— Мам, давай я сама, — говорю я, но она не принимает мою помощь.
— Садись-ка. Я все сделаю. Ты и так у меня молодец. Весь дом отскребла за эти дни.
Плошки наполнены, и ложка стучит о котелок, собирая остатки каши, но зависает в воздухе, когда Серпетис достает из поясной сумки стопку денежных колец и кладет на стол.
Мы с мамой краснеем обе. Денег много, и на них можно безбедно жить долгое время, но ни я, ни она не привыкли принимать милости просто так. Я гляжу на маму. Она — на Серпетиса, и уже протягивает руку, чтобы отодвинуть кольца, как он накрывает ее пальцы своими.
— Прими.
— Не стоит, воин, — говорит она. — Я рассказала тебе о своей жизни не за тем, чтобы попросить о милостыне воин. Мы не бедствуем здесь. Болота не только край смерти, но и край жизни тоже.
— Это плата, положенная твоей дочери за время, что она провела с правительницей, — говорит Серпетис. — Я отдаю ее тебе по желанию самой син-фиры, она передала эти деньги для родителей Уннатирь. Это награда за то, что твоя дочь была с ней рядом. Пожалуйста, прими ее.
Мама колеблется, но ее быстрый брошенный на меня взгляд говорит мне о том, что слова ей пришлись по душе. Серпетис убирает руку, и мама с легким кивком забирает деньги и вешает на пустой крюк на стене.
— Благодарность син-фиры я приму, — говорит она, подбрасывая в очаг орфусу. В кухне становится все темнее. А я и забыла, как темно бывает в Шембучени ночами. Все из-за маленьких окон, которые почти не пропускают свет. В нашей кухне так они вообще наглухо забиты камнями, чтобы не пропускать гниль. — Давайте вечерничать. Каша стынет.
Мы не касаемся друг друга этим вечером, просто говорим. Не о себе — об Избранном, об Энефрет, о Инетис. Серпетис только раз позволяет себе спрятать свое лицо в тени — когда говорит о Цилиолисе, которого боль мучила так же, как и меня.