Бессмертный избранный
Шрифт:
Ничего не случается.
— Этот лес больше ничего не сможет тебе сделать, Серпетис, сын Мланкина, — говорит позади меня седой маг.
Я оборачиваюсь. Он один, наверное, сохранил хладнокровие, пока остальные метались в сумраке безумия. Стоял, глядя в костер, слушая, как стонет лес и кричит в полный голос земля. Луна Чевь ярко освещает его лицо. Оно спокойно, как будто он знал о том, что будет, и был к этому готов. Он и знал. Они все знали, что будет, они знали об Энефрет до того, как она появилась перед нами в пламени костра. Я был бы последним простаком,
— Энефрет забрала магию, и теперь наш мир таков, каким хотят его видеть подобные тебе, — говорит маг, наклонив голову в фальшивом почтении. — Я надеюсь, это порадует тебя и твоего отца, Серпетис, сын Мланкина.
Я ничего не отвечаю на его слова. В самой Энефрет больше магии, чем было во всем этом мире. И владетель земель от неба до моря и до гор должен узнать об этом — и узнает, когда я переступлю порог его дома.
— Зачем вы согласились на это? — резкий голос Цилиолиса заставляет меня посмотреть в его сторону. Он уже поднялся на ноги, отряхивает землю с рук об одежду. Яркий знак Энефрет блестит на его шее, приковывая взгляд. — Почему не договорились с ней, почему не попросили?
Он подступает к Мастеру, сжимая кулаки. Снова думает о своей сестре, о своей матери — я вижу это, я знаю это.
— Энефрет сама решает, когда взять или дать, — качает головой Мастер.
Цилиолис рычит — я на самом деле слышу рычание. Он уже возле Мастера. Мне кажется, он готов ухватить его за грудки и встряхнуть — как следует, чтобы загремели старые кости, обтянутые сухой плотью. Остальные маги торопливо обступают их, готовые прийти старику на помощь.
— Тогда почему она не забрала магию раньше? — выкрикивает Цилиолис. — Почему позволила случиться всему этому?
Он обводит пространство вокруг себя рукой, и маги расступаются, словно боятся ненароком коснуться его. Может, так и есть. Знак Энефрет сделал его другим. Не просто магом, как сделал меня не просто сыном Мланкина — я вижу это в их взглядах, которые скользят по мне иначе, чем раньше. Некоторые едва ли не со страхом. Некоторые с завистью. Какие-то с благоговением.
Но никто больше не смотрит на меня свысока.
— Моя мать умерла из-за магии. Моя сестра едва не лишилась из-за магии жизни. Шесть Цветений долину поливают кровью и удобряют пеплом, — говорит Цилиолис. — Почему сейчас? Почему не тогда, когда Мланкин отдал приказ стереть магию с лица земли?
Его слова бьют в цель, крошечное колесо на шее сияет все ярче. Маги сглатывают, отводят взгляды, опускают головы. Каждый из них наверняка лишился кого-то за эти шесть Цветений. Энефрет могла бы избавить их от потерь, но она не сделала этого. Ждала до этой ночи.
— Почему? — спрашивает Цилиолис седого мага, и я тоже спрашиваю вместе с ним.
Почему Энефрет позволила стольким умереть? Почему этот день, эта ночь, это время и место?
Маг смотрит на меня так долго, что и остальные переводят взгляды. Я сжимаю руки в кулаки и тоже смотрю на них, чувствуя, как пульсирует
Энефрет знала, что делает. Колесо въелось глубоко в кожу — не вырежешь ножом, не срежешь, не сковырнешь, даже вместе с мясом. Я готов был выжечь его головешкой из костра, но не смог даже коснуться ею кожи. Руку свело судорогой, и я упал на землю, выронив головешку и шипя сквозь зубы от невыносимой боли, пока Цилиолис и маги наблюдали за мной, безучастно и безмолвно, видимо, зная, что справиться с этими чарами мне не под силу.
— Если ты вернешься к нам, Серпетис, сын Мланкина, я расскажу все, что знаю, — говорит маг. — Остальное расскажет вам сама Энефрет. Ее знания многим больше моих. Мне ведомы далеко не все ее планы.
Я возвращаюсь. Подхожу к кострищу, вытягиваю вперед озябшие руки. Маги обступают нас, они безмолвны, как деревья, окружающие поляну. Угли в костре еще горячи, и я бросаю туда прядь своих волос, сорванную с куста. Она с шипением превращается в ничто. Пусть магии здесь больше и нет, но я не стану оставлять им часть себя.
Цилиолис пристально смотрит на мои руки, но ничего не говорит. Но седой маг становится рядом со мной у погасшего костра и ухватывает меня за запястье своей тонкой рукой.
— Твои пальцы еще хранят след неутаимой печати, — говорит он, подняв мою руку ладонью вперед. — Ты видишь, Серпетис…
Я дергаюсь, вырываясь, но все уже увидели то, что должны.
— Тебе не стоит так запросто трогать меня, маг, — говорю я, отступая на шаг.
Он уже не маг, но никто не поправляет меня, и я не знаю, как иначе к нему обращаться. Старик? Халумни? Пусть будет пока так, как есть.
— Я не хочу причинить тебе вред, — говорит Мастер. — Я — последний, кто хотел бы это сделать. Энефрет убила бы меня на месте, если бы я даже помыслил об этом.
— Тебе стоит перестать загадывать и начать давать ответы, маг, — говорю я. Слово снова срывается с моих губ, и на этот раз я улавливаю нечто вроде злорадства в глазах Цилиолиса, устремленных на меня. — Или, может, ты скажешь мне свое имя, чтобы я не называл тебя тем, чем ты больше не являешься?
— Это не загадки, и не игра в вопросы и ответы, — говорит Фраксис за нашими спинами. — Это предназначение. И оно свершилось тогда, когда должно было свершиться.
На этот раз за меня говорит Цилиолис.
— Но предсказатели — лжецы. Предназначения не существует. Никто не может заглянуть в будущее.
— Откуда же тогда мы знаем о тебе? — спрашивает Фраксис. Он смеется и почти сразу обрывает смех, подходя к нам, становясь по правую руку от старика-халумни, которого я отказываюсь называть магом. — Энефрет определила ваши жизни. Она сказала нам, чтобы мы не вмешивались, но наблюдали, не помогали, но охраняли. Сесамрин знала. Она пыталась защитить тебя, Цилиолис, и твою сестру. Знал и Асклакин, фиур Шинироса, и женщина из той деревни, Демерелис.