Бестиариум. Дизельные мифы (сборник)
Шрифт:
Я набираю воды в ванну, всю в страшных черных сколах эмали и ржавых потеках. Медный кран извергает воду презрительными плевками, и сырую комнату заполняет пар. Это мой пляж, это мое море.
По уже ненужной привычке бросаю одежду в корзину с грязным бельем. Вода прохладная, и по телу бегут мурашки. Так себе тело – тощее, бледное и сутулое, слабое тело горожанина с вялым брюшком. Но всё же мне жаль его.
Я вожу кратонг по воде, пахнущей металлом. Тихо гужу под нос.
– Ш-ш-ш… ш-ш-ш…
Это волны набегают на берег.
– Ну ты и псих, приятель, – говорю я себе. Голос гулко отдается от кафельных стен. – Натуральный псих.
– Ш-ш-ш… –
Понятия не имею, что со мной случилось. Не знаю ничего, что объяснило бы: почему я сижу в остывающей ванне, с кратонгом, покачивающимся между коленями, и таким лицом, будто в моей жизни не было ни одного радостного дня.
Впрочем, если подумать, я знаю не так уж мало. Например:
Ивонн такая маленькая, что ее едва видно под рюкзаком, с которым она прошла половину Сиама. Волосы Ивонн, едва прикрытые беретом, – цвета шелковых коконов, глаза – зеленые, а на загорелых щеках – бесконечно нежный румянец и чуть-чуть веснушек. Губы Ивонн красные, будто искусанные солнцем, а на голени – небольшой шрам.
Рюкзак Ивонн набит взрывчаткой.
Собака приходит ближе к полуночи, когда в Ленивой бухте уже напиваются вовсю. На веранде ходит по рукам набитый льдом, лимонами и водкой шейкер. Кто-то поставил пластинку с «Summer Time». Жизнь проста, думаю я. Жизнь проста. Мы вернем себе лето. Внизу на пляже танцуют две близняшки из Норвегии – я так и не узнал их имена. Дымные костры, отгоняющие москитов, светятся в песке, как багровые глаза. Нам страшно, и поэтому мы веселимся.
Собака, крупная откормленная дворняга, поднимается на веранду, неодобрительно смотрит на шумную толпу и ложится под дверью туалета. Через секунду дверь распахивается, на пороге появляется Ивонн, видит собаку и с визгом отпрыгивает назад.
Всё мужское население Ленивой бухты бросается на помощь. На собаку кричат и машут палкой. Лек садится перед собакой на корточки и убедительно трясет у нее под носом рогаткой. Дворняга жмурится и отворачивается. Лек, ругнувшись, исчезает в лабиринте, ведущем к его дому.
Ивонн сидит на унитазе и тихо плачет. Она боится собак. Видеть, как по щекам Ивонн текут слезы, совершенно невыносимо. Локо бросает через собаку наполненный шейкер и стакан.
Как же так, думаю я, как же так – откуда взялась эта женщина, которая не боится ничего – не боится даже бояться собак? Такая храбрая. Такая хрупкая. Что я почувствую, если обниму ее – так крепко, как только смогу? Эта мысль почти нестерпима.
Ивонн пьет и плачет, поджимая ноги. Я отворачиваюсь. За освещенным пятном веранды, раскрашенной Локо во все цвета радуги, – море, и тьма, и звезды. Луна еще не взошла. Вдоль перил выстроились в ряд основы под кратонги, растрепанные, с торчащими волокнами, похожие на мохнатые зеленые чаши. Мы ждали Ивонн, чтобы закончить. Теперь мы положим в кратонги начинку, а потом украсим их цветами, листьями и благовонными палочками, теми, что горят даже в воде. Если доктор Чак не ошибся – кратонги успеют пропитаться водой, утонуть и уйти на глубину до того, как огонь доберется до их нутра.
И тут Лек возвращается, а в руках у него – очень большое и очень старое ружье.
Я начинаю с Ивонн, потому что помню: правда всегда не одна. Я мечтал всю жизнь отгонять от
Я всё еще надеюсь, что милосердие Будды бесконечно, а Ивонн – мертва.
На утренних улицах темно, как в ледяном аду. Сырые вчерашние газеты льнут к ногам, когда я почти подбегаю к светофору. От жирного дыма, валящего из дверей сиамской закусочной, сводит желудок. Светофор никак не переключится; поток машин харкает выхлопами. В подворотне – разбитый фургон. Тощие фигуры на бордюре – у одного на коленях бонго; ладони лениво отбивают сбитый ритм, подхватывают, поддерживают саксофон соседа. Пар поднимается над стаканчиками с кофе.
Я уже опаздываю, а эти на бордюре никуда не торопятся. Я завидую им. Я тоже хочу вдыхать воздух дальней дороги. Тоже хочу нацепить непроницаемые темные очки. Не стесняться безденежья и уметь махнуть на край света с несколькими монетами в кармане, не заботясь о том, что со мной будет. По-братски обнимать за плечи бледных барышень в беретах. Курить траву, не задумываясь, кто именно может заглянуть в мой распахнутый разум и чем это для меня закончится. Не бояться ночных кошмаров. Слушать джаз так, будто ничего важнее нет в этой жизни…
– Я весь разбит… – слышу я. – Эти?.. – слышу я. – Не болтай чепухи. Вот Сатчмо – бог. Диззи – бог…
– Осень, брат… Пора в Сиам.
Они смеются над чем-то, чего мне никогда не понять. Я отвожу глаза и тороплюсь пройти мимо этих бородатых парней в черных свитерах и сандалиях на босу ногу. Я не знаю, чьи глаза смотрят сейчас из люка, кому молится благопристойная старушка, что идет навстречу. Я не с ними. Я не такой.
Я тоже думаю, что Сатчмо – бог, но никогда не скажу об этом вслух. Нет, я не боюсь наказания; не думаю, что правительству есть дело до любителей джаза – я не параноик. Безобидные бродяги. Ничего запрещенного – но немного неприлично. Жизнь такая, какая она есть; глупо протестовать, если ты старше двадцати. Я боюсь удивленно приподнятых бровей и сочувственной усмешки, – а потом все отворачиваются и продолжают разговор, чтобы замять неловкость. Я радар. Я самый чуткий нос в городе. Я всегда знаю, как принято.
Здание редакции сглатывает меня, как устрицу.
Вы в детстве швыряли из окон гнилые помидоры? Это весело и страшно, пугающе весело и страшно до нервного смеха. Не важно, в кого, – лишь бы попасть. Не важно, зачем… Просто за то, что они – взрослые. Они непостижимы и заняты своим, они велики, они говорят тебе, что делать, что ты не смеешь судить об их делах. Их власть безгранична, они проникают в твои ночные кошмары – и там продолжают поучать тебя, и отвергать тебя, и связывать тебя по рукам и ногам. И ты подчиняешься. Ты опускаешь глаза и краснеешь, а то и снимаешь штаны, чтобы покорно подставить зад под отцовский ремень. Ты знаешь, что это не самое худшее, есть вещи и пострашнее. А потом ты идешь к черному ходу зеленной лавки, где стоят одуряюще вонючие мусорные баки…