Бестолковые рассказы о бестолковости
Шрифт:
Но — нет, награждающие, все бросаются и бросаются какими-то абсолютно не запоминающимися, непонятными и принципиально невыполнимыми штампами-напутствиями. Военные порой даже представить себе не могут всего так горячо им желаемого. Ну как, например, мог военный представить себя неизвестно куда бредущим и с прищуром вглядывающимся в неведомую никому коммунистическую даль, демонстрируя на морде своего лица, застывшее в закостенелом идиотизме выражение напыщенного достоинства и девственной чести, когда он давно уже привык ко всему строго определенному. А тут какой-то сюрреализм вырисовывается. И в этом бредовом своем продвижении предлагается военным еще как-то исхитрится и задрать как можно выше над бедовой своей головой какое-то мифическое знамя спорно-«Великого» и, так до сих пор неопределенного строго во времени Октября-Ноября? Возможно ли такое представить строгому военному воображению? Маловероятно. Слишком большая это для военного мозга
Это было бы просто, как в анекдоте про Чапаева. В манере, свойственной всем анекдотам, повествующего о том, как вернулся Василий Иванович в родную дивизию после неудачной попытки поступления в академию. Вернулся и вынужден был ответствовать самому любопытствующему из всех ординарцев на свете, незабвенному своему и разухабистому Петьке о причинах бесславного своего возвращения: «Да понимаешь ты, прицепился ко мне на экзамене плешивый и бородатый такой профессор. Пенсне своим буржуазным поблескивает и ехидно так у меня интересуется, не мог бы «милейший» я изобразить на вот этом листке бумаги формулу, например, кубического многочлена. Изобразить! Я же его, кубического многочлена этого, даже представить себе не могу! А он все, сволочь, продолжает издеваться: «Изобразите да изобразите, будьте так любезны, окажите нам такую милость». В общем, послал я этого буржуазного извращенца со всей пролетарской ненавистью. Набежали еще со всех сторон какие-то плешивые и пархатые, стали меня стыдить и увещевать. А в конце-концов, все-таки завалили меня на правилах сложения и вычитания, сволочи. Красного революционного командира завалили. Представляешь, Петька?! Такого парня обосрали!»
Тем временем награждение военных завершается, но они еще долго после этого не расходятся. Они еще некоторое время мощно и массово передвигаются строями, а затем вдруг замирают, в скорбной тоске, склоняя свои шершавые и шишковатые головы пред стягом Боевого своего Знамени. Склоняют головы и одновременно припадают к земле одним коленом. У военных так ведь принято торжественно-скорбно со знаменем своим массово прощаться. Не горюйте, братцы, впереди у вас встречи со многими другими Знаменами, тоже красными и очень даже Боевыми!
Затем, по специальной команде военные стряхивают с себя накатившую было на них великую грусть и опять же приступают к активно-радостному в массовой одновременности своей передвижению, но на этот раз с полюбившимися ими в строю песнями: «О-бык-но-венная, судьба нелегкая военная. Любовь суровая, но верная. Готовы мы…». Поймав военно-строевой, в песенности своей, кураж, военные могли ходить теперь бесконечно долго, хоть до утра следующего дня. Они, наверное, так, в конце-концов, и поступили бы в честь долгожданного такого праздника, но военноначальствующие (в этот раз предельно вежливо) напоминают закончившим обучение военным о заказанных на вечер столиках в кабаках великого города. Военные, скрипя душой, нехотя расходятся. В жестах и интонациях военных явно сквозит плохо скрываемое разочарование.
Но немного остудив парадно-песенный свой пыл, собираются, наконец-то, военные за заранее заказанными столиками и продолжают безудержное свое выпуско-впускное веселье (просьба не путать с весельем напускным, оно, деланно-напускное это веселье, вообще военным никогда не было свойственно. Искренне всегда и все у них. У военных у этих).
Как же проходило это веселье? Обычно как-то проходило. Обычно-весело и ничего сверхъестественного. Сидят себе, к примеру, выпуско-впускные военные с женами своими молодыми или же с женами не своими, но тоже еще нестарыми, за ресторанными столиками и попивают себе шампанское, а отпив изрядно, начинают опять же массово и неистово так друг с другом выплясывать. А наплясавшись вдоволь, устраивают музыкальные паузы и с появившейся откуда-то и нарастающей уже в процессе пения ностальгией в голосе затягивают: «Когда идем повзводно мы дорогой фронтовой… Шинель моя походная — мы с ней всегда вдвоем…».
Наконец выпуско-впускным военным как-то разом вдруг все это надоедает, и идут они вместе со сопровождающими их женскими лицами массово гулять по наполненному белыми ночами гранитному Питеру. По городу своей беспокойной молодости. Идут и по памятным, всем известным историческим местам. Идут и по местам, памятным чем-то только им. Идут и тихо прощаются душой, и в пронзительно устно-громкой форме тоже прощаются с великим, приютившим их на целых пять лет городом. Не бескорыстно, конечно же, приютившим. Но идущие и прощающиеся военные зла на этот город никогда не держали и были ему даже как-то по особенному
Был среди этих расслабленно прогуливающихся и прощающихся выпуско-впускных военных и знакомый нам Серега Просвиров. Отставить! Это вам уже не какой-нибудь там Серега из ближайшего пивняка «Сбитый летчик», а лейтенант-инженер Сергей Михайлович Просвиров, собственной, как говорится, персоной. Отнюдь не случайно он эпизодически появлялся в том или другом рассказе. Все дело в том, что дальнейшее повествование о судьбах когда-то обучаемых военных основано на его наблюдениях и записано с его слов. Поэтому-то и важно было показать здесь, пусть фрагментарное, но непосредственное его присутствие.
Это, правда, еще может только будет. Ежели одобрено будет дальнейшее повествование свыше. Ну или вполне достаточно будет того, чтобы свыше хотя бы просто не обратят на повествование это абсолютно никакого внимания. А то ведь у нас, в земной-то нашей жизни, как ведь все устроено: мы что-то там мельтешим себе, что-то там предполагаем, а «свыше» берут так обстоятельно все в свои мозолистые могучие руки и всем этим по замыслу своему, справедливо так и располагают. Недаром ведь в мудром нашем народе говорится о том, что если возникнет у вас когда-нибудь дикое в непочтительности своей желание рассмешить кого-то свыше, то вы особенно так не напрягайтесь, не выдумывайте лучше ничего такого какого-нибудь эдакого. Будьте скромнее. Вы просто расскажите «свыше» на досуге о своих дальнейших планах. О ближайших планах обстоятельно так расскажите ему, а затем плавно перейдите к планам своим более долгосрочным, перспективным, так сказать, планам. И тоже — подробно все и обстоятельно также. Не суетитесь, главное, во время рассказа. Степенно так рассказывайте. И все, успех вам гарантирован. Вы просто обречены на успех своей нетактичности. Такого смеха вы больше никогда и нигде не услышите! По вселенского громовержского такого смеха и, вместе с тем, такого абсолютно искреннего в сожалении к вам! Смеха над безрассудной самонадеянностью вашей! Приблизительно так же смеются кадровики, когда какой-нибудь незадачливый военный изъявляет желание начать свою службу в Главном оперативном управлении Приарбатского военного округа, но только при условии немедленного предоставления ему квартиры где-нибудь на Калининском проспекте (ну, чтобы на работу было ходить не так далеко).
Ну ладно, отвлеклись немного на грядущее. А тем временем, уже не далее как на следующий день после праздника выпуско-впуска, военные, со свойственной им массовостью, начинают дружно покидать территорию великого в строгости своей города и растворяться, сливаясь с неоглядными просторами казавшейся тогда вечной и незыблемой такой, безусловно великой державы. Сливаясь с державными просторами Союза Советских Социалистических Республик, чтобы через какое-то время сублимироваться в конкретном, судьбоносном для них месте, сухо по-военному именуемом дальнейшим местом прохождения службы.
Разные судьбы ждали этих военных. Кто-то почти сразу попал служить в Афганистан, в стыдливо ограниченный пред укоризненной гримасой морды лица вездесущего дядюшки Сэма контингент. Контингент, обстреливаемых из под тишка и отрабатывающих чей-то интернациональный долг, войск. Кто-то попал в этот контингент значительно позже и вместе с ним из этого самого Афганистана в конце-концов и вышел. Кто-то сложил там, в злополучном этом «афгане», буйну свою головушку, а кто-то все же выжил и вернулся израненный и переболевший всеми видами гепатитов и малярий. Кто-то сразу попал в глубокие подземелья святая святых ракетных стратегических наших ядерных сил. Попал туда молодым розовощеким лейтенантом, а вылез на свет Божий только через двадцать пять лет своей нервной и ответственной такой службы. Вылез абсолютно лысым, подагрическим, вечно кашляющим полковником со слезящимися глазами. А кто-то сразу заступил на охрану воздушных рубежей своей Родины. Попал, так сказать, в войска самой, что ни на есть противовоздушной нашей обороны (ПВО). Войска, про которые отдельные циники всегда пренебрежительно цедят, заслышав знакомую аббревиатуру: «ПВО? А-а-а, ПВО это как волосяной покров на женском половом органе — прикрывать прикрывает, а вот защитить ничего не может!» Может все так в конце-концов и получается (не даром же Руст до Красной площади долетел), но служба в этих войсках — будь здоров! Очень напряженная. Недаром про эти войска в свое время армейской братией даже был сочинен пошловатый, но довольно правдивый в краткости своей стишок: «Под березой лежит офицер ПВО. Он не пулей сражен — за…ли его». В общем, разная выпадала судьба нынешним выпуско-впускным военным.