Бестолковые рассказы о бестолковости
Шрифт:
Заходит, к примеру, в трамвай утонченная, в своей внешней интеллигентности, истая такая «петербурженка» и подчеркнуто вежливо так просит подвинуться некого восседающего скраю гражданина к окну. Подвинуться так слегка и освободить ей, даме, значит, место скраю двухместного пассажирского сидения. И далее происходит между вошедшей дамой и сидящим с краю гражданином приблизительно такой диалог.
— Делать мне больше не хрен. Пролезай к окну сама и не выеживайся здеся.
— Как-как вы изволили выразиться?! Что это вы себе такое позволяете?! — возмущенно было вскрикивает, судорожно, по рыбьи так, кислородно так голодно, хватает воздух истонченным в породистости своей горлом, истая «петербурженка», но, видимо, вспомнив про врожденный ген интеллигентности, постепенно
— Да пошла ты, дура, на хрен, «дама» тут нашлась, — возмущенно откидывается на спинку сидения «достопочтимый сударь», а по совместительству вполне обычный питерский «трамвайный» хам, — я тут, да будет известно тебе, зараза противная, давно уже здесь сижу, место уже себе тут пригрел, а она теперь является, лахудра помойная, и пищит своим противным голоском: «Пи-пи-пи. Будьте любезны — подвиньтесь!» Я тебе сейчас так любезно про меж глаз подвинусь, змеюка ты подколодная, ведьма чертова, в форточку сейчас у меня на метле своей вылетишь!
— Что, что?! Да вы хам и, вероятно, еще и большой подлец! — дрожит утонченный голос возмущенной мадам. — И как только земля наша подобных подонков носит?!
Все больше и больше расходится в ответной грубости своей «издревле истая» — претендующая на интеллигентность, утонченная такая в познании достижений различного вида искусств, горделивая дочь великого города. А в ответ ее внешне сдержанным еще словам несутся отнюдь не способствующие сглаживанию ситуации, мерзкие в грубости своей выражения.
— Вали отсюда, сука говорливая, пока не зашиб, б…у, ненароком!
(И тут, наконец-то, наступает кульминация. Лживые маски, наконец, оказываются сброшенными и растоптанными на грязном трамвайном полу).
— Ах ты, гнида вонючая, щаз-то я тебе рожу-то твою мерзопакостную расцарапаю! В клочья порву, тварь! Вонь подритузная! Выкидышь кошачий! М-р-р-азь!
Дальше-больше. Перечень этих, весьма относительно нормативных, фраз заканчивается. Далее начинается такое… Ведь, казалось бы, только что, недавно совсем еще, вот только пару минут назад, утонченная такая в фамильной своей интеллигентности дама, и вдруг с диким вигом набрасывается на погрязшего в хамстве трамвайного пассажира, изрыгая при этом такой водопад отборнейших ругательств, что у оказавшихся совершенно случайно в непосредственной близости от произошедшего военных попросту багровели уши. Военные растаскивали вцепившихся друг в друга спорщиков, попутно отвешивая тумаки трамвайно-хамствующему гражданину, а уши военных все багровели и багровели. Багровели и сворачивались в тоненькую длинненькую такую багровую трубочку, блокируя, тем самым, естественные военно-чуткие слуховые каналы. Блокировали для того, чтобы воспрепятствовать проникновению убийственной дозы трехсотпроцентного негатива внутрь внешне крепкой черепной коробки военных. Это только и предотвращало гибельное разрушение тонюсенько-микронного в беззащитности своей слоя остатков мозга военного, всегда равномерно по костям черепной коробки распределенного.
Можно только представить себе образность и силу тех интеллигентных, проникающих в душу слов, если такие вот физиологические модификации происходили со случайно услышавшими их военными. Военными, воспитанными в очень простой такой и даже, можно сказать, грубой, ну, словом, вовсе даже неинтеллигентной такой среде. Военными, очень много чего уже слышавшими и до этого, некрасивого такого, но типичного для Питера события. А что же делалось с модифицировано-заблокированными ушами военных? Как придавались им привычные пельменные очертания? Приходилось военным в этих случаях становиться самыми прилежными и исполнительными пациентами косметических кабинетов. Их там знали уже давно, в кабинетах этих. Военные и по другим случаям туда часто обращались. В основном с просьбами по закатке губ в первоначальное состояние. Военные, они ведь привыкли
Вот такие у военных появлялись иногда дополнительные хлопоты. Ну и где же здесь, спрашивается, хваленая питерская интеллигентность? Где же этот врожденный аристократизм? А изысканная утонченность нравов? Где же сдержанная чопорность, наконец? А воспетый классиками холодно-надменный консерватизм? Видимо, давно этого в Питере уже не было. Но спесивая маска далекого прошлого осталась. А пример того, что под этой маской в действительности может затаиться, мы только недавно совсем еще и довольно подробно рассмотрели.
Военные никогда не любили людей в масках. А поэтому женились военные большей частью на студентках педагогических и медицинских ВУЗов, приехавших, так же как и они, попытать счастья в «колыбели трех революций». Почему же именно «педички» и «медички»? Видимо управлял этим процессом какой-то не до конца раскрытый еще закон природы. Военные каким-то внутренним чутьем этот закон давно уже открыли и еще при поступлении любили рекламировать будущую свою «альма матер»:
— Если, положим, нет у вас ума, — говорили они, — то поступайте в «пед».
— Ежели, к примеру, нет у вас стыда, — продолжали военные — поступайте в «мед».
— А если нет у вас ни того, ни другого, — заканчивали военные, на радостно-рекламной ноте, — то поступайте в Ленинградское высшее военное…!!!
И такое сочетание профессий было оптимальным для дальнейшей совместной жизни: в далеких военных гарнизонах всегда существовал дефицит учителей и медицинских работников. И это еще раз подтверждает объективность скрытого закона природы.
Женитьба военных во время обучения приносила им определенные блага, некоторую даже можно сказать свободу приносила. И опять парадокс: всему остальному невоенному мужскому люду женитьба приносила порабощение, а военным приносила свободу. Женатых военных отпускали на ночь домой. Даже двоечников иногда отпускали (была попытка провести эксперимент и, отпускать к женам двоечников круглых отличников, но она с треском провалилась — категорически не желали жены веселых двоечников никаким образом общаться с нудными отличниками).
В общем, отпускали военных на ночь и каждый раз назидательно напоминали: «В семь сорок — как штык!» А утром военные выстаивали очередь перед канцелярией военноначальствующих, чтобы свершить индивидуальный обряд доклада о удачно проведенной ночи и своем радостном возвращении в родные стены. Последние в очереди военные нередко слышали в свой адрес:
— Вы почему опаздываете?!
— Никак нет, я уже полчаса как в очереди! — пытаются оправдаться военные.
— А кого это волнует? Семь сорок уже десять минут назад по радио пропикало! Все, хватит с вас этой беспорядочной семейной жизни! С сегодняшнего дня — на казарму!
Вот так, организовывалась, оказывается, в те стародавние времена передача специальных сигналов точного времени по специальной программе радиостанции «Маяк» специально для отдельных военноначальствующих: для всех остальных через каждые полчаса, а для них, для особых этих военноначальствующих, только, в строго специальные моменты, в том числе и в семь сорок. Надо полагать — по специальному заказу Гостелерадио от Министерства обороны.
Была еще одна немногочисленная, но особо интересная категория военных. Военные, принадлежавшие к этой категории, на момент поступления в свою «бурсу», были уже глубоко и безнадежно женатыми людьми, а некоторые из них еще и успели к тому времени, помимо всего прочего, обзавестись уже и некоторым количеством детей. Дети у этих военных были не всегда своими, но за давностью лет уже вполне для них родными.