Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

Батуман Элиф

Атмосфера в машине была несколько напряженной. Лидия, и в самом деле здорово похожая на отца, сидела впереди и вслух читала все рекламные щиты: «Беспроводная „Нокия“, „Джонни Уокер“».

Сидевшая сзади Пирожкова за всю поездку заговорила лишь однажды:

– Спроси ее, – сказала она Лидии, – что это за штучка у нее на зеркале?

Штучкой на зеркале была игрушка из «Макдональдса» – мягкий маленький ослик Иа-Иа, переодетый тигром.

– Это игрушка, – сказала я.

– Игрушка, – громко произнесла Лидия, повернувшись вполоборота. – Животное.

– Да, но что это за животное?

– Это ослик, – сказала я. – Ослик в костюме тигра.

– Не понимаю. Это какая-то история?

Насколько

мне было известно, история состояла в том, что Тигра заработал невроз на почве отсутствия семьи и наследственности, и поэтому Иа-Иа переодевается тигром, чтобы притвориться Тигриным родственником. Пока я обдумывала, как это все объяснить, в поле зрения появилось еще что-то оранжевое. Я посмотрела на переднюю панель: топливо на исходе.

– Это не мой ослик, – сказала я, выключая вентилятор. – Это моего друга.

– Что она сказала? – спросила Пирожкова Лидию.

– Она говорит, что это ослик ее друга. Поэтому она не знает, почему он в тигрином костюме.

– Что? – сказала Пирожкова.

Лидия закатила глаза.

– Она говорит, что ослик переоделся в тигра, чтобы выглядеть сильнее на фоне других осликов.

Повисла тишина.

– Кажется, она сказала не это, – сказала Пирожкова.

Мы проехали мимо очередного щита: «Голосуйте за Тэда Лемперта».

– Тэд Лемперт, – задумчиво произнесла Лидия и повернулась ко мне. – Кто такой Тэд Лемперт?

– Не знаю, – ответила я. – Думаю, он хочет стать сенатором.

– Хм, – сказала она. – Лемперт. Я когда-то знала одного Лемперта, художника. Его звали Владимир. Владимир Лемперт.

– О, – произнесла я, пытаясь придумать, что бы еще сказать. – Я сейчас читаю роман Бальзака о человеке по имени Луи Ламбер. – Я старалась произнести так, чтобы «Ламбер» звучало похоже на «Лемперт».

Остаток пути в отель мы ехали молча.

Первая дочь Бабеля Натали выглядела младше своего возраста (семьдесят четыре года), но голос ее – с выраженными французскими r – шел словно из далеких глубин, из склепа.

– У вас очень холодная рука, – поведала она мне, когда нас представляли друг другу. Это было вечером того же дня, когда все участники направлялись в Павильон Гувера на прием по случаю открытия.

– У нас в Стэнфорде есть черные белки, – обратилась к Натали Бабель одна из магистранток, указывая на белку. – Вы видели когда-нибудь черных белок?

Натали направила туманный взгляд в сторону белки.

– Я теперь больше не вижу, – произнесла она. – Не слышу, не вижу, не хожу. По этой причине, – продолжала она, разглядывая крутую цементную лестницу в павильон, – все думают, будто я вечно пьяна.

Наверху у лестницы двое китайцев по очереди фотографировали друг дружку с Виктором Живовым, профессором из Беркли с добродушным лицом и покрытой табачными пятнами старообрядческой бородой.

– Много китайцев, – услышала я русскую речь.

– Да. Неясно почему.

– Они фотографируются с Живовым.

– Хотят иметь свидетельство, что были в Калифорнии. Ха-ха!

Эти двое китайцев были на самом деле киношники, авторы экранизации «Конармии» («Qi Bing Jun»), премьера которой в следующем году должна была пройти в Шанхае. (Кажется, проект в итоге закрыли.) Высокий и круглолицый сценарист много улыбался и прекрасно говорил по-английски, а мелкий и худой режиссер, казалось, не говорит вовсе. На шее у обоих висели огромные камеры.

– В китайской версии «Конармии», – рассказывал нам сценарист, – казаков преобразуют в «варваров с китайского севера», а вместо еврейского рассказчика будет китайский интеллигент. Между евреями и китайцами

не такая уж большая разница, – пояснил он. – Они учат своих детей скрипке и любят деньги. Лютов станет китайцем, но у него все равно «на носу очки, а в душе – осень». – На слове «нос» он потрогал свой нос, а на слове «душа» – стукнул себя в грудь. Режиссер закивал.

Глядя на них, я вспомнила историю Виктора Шкловского о том, как Бабель провел весь 1919 год, постоянно переписывая «все одну и ту же повесть о двух китайцах». «Они молодели, старели, били стекла, били женщину, устраивали и так и эдак»; Бабель с ними так и не закончил, отправившись в Красную конармию. В дневнике 1920 года «рассказ о китайцах» стал одной из пропагандистских историй, которые Бабель транслировал в разграбленном местечке: «Я рассказываю небылицы о большевизме, расцвет, экспрессы, московская мануфактура, университеты, бесплатное питание, ревельская делегация, венец – рассказ о китайцах, и я увлекаю всех этих замученных людей». В Стэнфорде у нас все это было: университет, бесплатная еда и – венец – китайцы.

Не все русские разделяли мой восторг от этих китайцев. «Мы же не суемся в вашу „И цзин…“», – донеслись до меня слова одного из слушателей.

Некоторые русские относятся скептически или даже обижаются, когда иностранцы проявляют интерес к русской литературе. До сих пор вспоминаю офицера на паспортном контроле, который ставил штамп на мою первую студенческую визу. Он намекнул, что есть американские писатели – «Джек Лондон, например», – которых я могла бы изучать у себя в Америке: «И с языком проще, и виза не нужна». Это сопротивление может достигать особенной силы, когда речь идет о Бабеле, который использовал своеобразный русско-еврейский диалект одесситов – язык и юмор, выстраданные одесскими евреями и русскими. Как писал Толстой – и это так и есть, – каждая несчастливая семья несчастлива по-своему, и каждому человеку на планете Земля, этой юдоли плача, безусловно, предназначена своя специфика страданий, но нам все же нравится думать, что у литературы есть сила доступно показывать разные виды несчастья. Если не так, то зачем она нужна? Именно поэтому меня однажды разозлил один коллега, пытавшийся на какой-то конференции втолковать мне, что я никогда не смогу полностью понять «Конармию» из-за «специфически еврейской отчужденности» Лютова.

– Ну конечно! – в итоге заявила я. – Откуда мне, турецкой американке в первом поколении из Нью-Джерси и ростом за метр восемьдесят, знать об отчужденности столько же, сколько знаешь ты, мелкорослый американский еврей?

Он закивал:

– То есть ты понимаешь проблему.

* * *

За приемом последовал ужин, который начался с тостов. Один московский профессор предложил тост за Пирожкову:

– В России есть выражение, оно не очень распространенное, но хорошее. Когда кто-то умирает, мы говорим: «Приказал долго жить». Сейчас я смотрю на Антонину Николаевну и вспоминаю Бабеля, который ушел так преждевременно, и я думаю: «Бабель приказал ей долго жить». Нам так повезло, ведь она может рассказать вещи, ведомые только ей. Долгих лет Антонине Николаевне!

Этот тост показался мне одновременно экстравагантным и наводящим тоску. Я приговорила почти целый бокал вина и ощутила в мозгах такую легкость, что едва не рассказала восемнадцатилетней дочери Фрейдина Анне неприличный анекдот. Анна в то время собиралась поступать в колледж и расспрашивала меня о консультациях для абитуриентов в Гарварде. Я поведала ей о своем консультанте, англичанке средних лет, которая проводила встречи с подопечными в пабе (однажды мне пришлось пропустить встречу, поскольку на входе проверяли возраст) и работала в офисе телекоммуникационной компании.