Без дна. Том 2
Шрифт:
«Чем больше наблюдаю за тобой, – говорила тётя Зина, – тем больше убеждаюсь: ты на удивление очень практичный человек. И в этом отношении ни на кого из своих не похож… Я говорю о тех, кого знаю. Человек, хотя ещё и очень молодой, но уже без особых иллюзий. С трезвым взглядом на жизнь. По-настоящему взрослый. В этом твоё огромное отличие от нас. И может, преимущество. Мы же – как были, так и остались детьми. Отсюда и твоё снисходительное отношение к нам. Как будто смотришь на нас сверху вниз. Поэтому и Гулливер. Это понятно, ты человек уже другой, совсем не сентиментальной эпохи. Мы же все застряли в вскормившем нас советском прошлом. А это был один огромный сплошной иллюзион».
Аркадию не совсем понятно, что тётя Зина всем этим «без особых иллюзий», «трезвый взгляд» хочет сказать. Он-то сам считает, что иллюзий у него немеряно. Но и спорить с тётей Зиной не хочется. Считает она его таким – пусть считает. Это её дело и право. «Ты бы как-нибудь, по старой памяти, заглянул к нам на огонёк», – предложила вдруг она. «По старой памяти» оттого, что прежде, ещё в мальчишеские годы, Аркадий действительно хаживал к ним… Не то чтобы в гости. Так. Посидеть, поболтать. Ещё втайне полюбоваться. Да, тётей Зиной. Кем же ещё? «Заодно, может, поможешь мне как-то с моим Ромкой». Ромка – это её сын, на пару лет помладше Аркадия. Было время, лет десять назад, когда они даже немножко дружили. Читали примерно одни и те же книги. Потом обсуждали. Например? Ну, взять хотя бы… из наиболее яркого, запомнившегося… «Закат Европы»… Автора сейчас не вспомнит. Только то, что фамилия начинается на какую-то шипящую.
«А что с ним?» – «Не помню, говорила ли я тебе прежде об этом? Отец подарил ему компьютер…» Если отца Аркадия волной перемен смыло на другой континент, то Ромкиного родителя приземлило несколько поближе – на Аравийском полуострове, в Израиле. «Тёть Зин, я же ничего не понимаю в компьютерах!» – «Но я же не о компьютере, Аркаша, я о Ромке… Блин! Он же теперь… безотрывно! И день и ночь. Точнее, днём спит, а сидит ночью. Говорит, дешевле трафик… Ты понимаешь, что такое “трафик”?» – «Да. Имею представленье». – «Мне до сих пор был известен только график… Никуда фактически из дома не выходит. Нигде не учится, не работает. Потолстел так, что скоро в межкомнатную дверь пролезть не сможет. Я уже решила, что у него что-то с гипофизом, посоветовалась с врачами, они рекомендуют подождать, но, ты же отлично помнишь, он был совсем другим…» – «Хорошо, тёть Зин. Но что я-то?..» – «Ты не смог бы как-нибудь заглянуть к нам… с хорошей, симпатичной девушкой? У тебя наверняка много девушек…» – «Почему вы так решили?» – «Потому что ты сам… хороший и симпатичный. И от тебя исходит… какая-то… положительная аура. Основательность. Укоренённость. Уверенность в себе. Впрочем, откуда это в тебе – я догадываюсь. А девушки, поверь мне, ведь я тоже когда-то была девушкой, очень тонко это чувствуют: настоящий это мужик или трепло худое. Впрочем, ладно. Сейчас уже нет времени, – да, уже показалось здание ТЮЗа, – поговорим об этом в другой раз. Увидимся, наверное… Или как-нибудь мне позвони… Если не сложно, ко второму подъезду… Спасибо тебе огромное! – И уже собираясь покинуть машину: – А Варвара Анисимовна всё же выдержала характер – не пришла?» «Не пришла, – мысленно согласился Аркадий. – А может, и приходила, но держалась поодаль. С ней всё может быть». «А я её понимаю, – закончила тётя Зина. – По какому-то очень высокому счёту она права».
«Я её понимаю» и «она права», но сама-то тётя Зина, Аркадий это знал, поддерживала вполне нормальные отношения со своим бывшим мужем: все прошлые обиды в сторону. Она и Ромка ездили к нему в гости, когда ещё Ромка не сидел за компьютером. Кажется, в Хайфу… Хотя у него уже тоже другая семья. Представить, что такое может произойти с его матерью и Аркадием, – бред, фантастика… Они какие-то другие. И отношение ко всему у них другое. Так что же лучше и на чьей стороне больше правды: на той, где царит непримиримость, или на той, где больше снисходительности? Этого, пожалуй, не знает никто, а меньше всего Аркадий. Он, Аркадий… вот в эту самую минуту, когда восседает в своём жигулёнке напротив театра, наблюдая за тем, как стягиваются к ярко освещённому входу вытекающие из разных точек (в зависимости от того, кто, откуда и на чём приехал) ручейки зрителей… что он, в принципе, знает вообще?.. Где и в чём он судья? А ведь ещё совсем недавно, это было всего лишь вчера, стоял на крыше дома и самонадеянно обращался со своим «урби эт орби»… Сколько глупых слов! Тупых обещаний, претензий! Сколько поросячьего восторга! Упоения. От сознания, что он видит и знает. Что ему подвластно всё. Да, было! Было в нём такое щенячье восторженное ощущение. Вдруг что-то на него снизошло. А что сейчас? Вчера полным полна коробушка, сегодня пустота. Вчера вверху – ещё бы! – началось с Геи, с её «спасибо» и буквально ошпарившей Аркадия улыбки. Потом звонок. «Это я. Отец твой». Да, это было всего лишь вчера… Сегодня внизу – Аля-Валя, его, одним словом, непотребство, другое слово – свинство. Под конец жалкое, противное – да, противное, унизительное бегство отца. «Ишь как побежал! Как за вкусной морковкой…» Это он пока исключительно про отца, дальше уже в том числе и про себя: «Ох как раскачивает человека! По какой амплитуде! Как на американских горках, которые в самой Америке называются “русскими”. И всего за какие-то сутки. Что же говорить о веках?..»
Аркадию не хочется возвращаться домой. Ему сейчас вообще ничего не хочется, поэтому и стоит, а между тем ручейки спешащих к театру зрителей иссякли. Из водружённого на крыше театра громкоговорителя начинают доноситься звуки музыки – прелюдия к спектаклю. Потом заговорят актёры. Аркадий их услышит. А пока пошёл снег. Ещё реденький. И ветра никакого, но всё, что в поле его зрения, побелело. И хотя уже вечер и зрению доступно только то, что под фонарными столбами, не более, чтобы даже эта разрозненная картинка не исчезла, Аркадий заставил трудиться «дворники». Методично, навевая сон, заскрипели, заскрежетали. Вправо, влево, вправо, влево…
Кто-то подошёл к его жигулёнку, постучался. Аркадий опустил наполовину облепленное снегом окошко. Жутковатая печёная картофелина в отвратительном макияже. Сладеньким голосом: «Молодой человек! Можно у вас погреться? Пожалуйста». – «Нет! Нельзя!» Поднял окошко, включил зажигание. «Домой. На Энтузиастов. Больше некуда… и незачем… Буква “ша”. Вот она, шипящая. Шпенглер!.. Тот, кто написал “Закат Европы”. Да и Европы ли только закат? Может, ещё того самого… и покруче».
Глава вторая
Февраль 17-го. Чем этот день отметился в истории? Большей частью, к сожалению, смертями. В этот день в Риме на площади Цветов был сожжён бунтарь Джордано Бруно. Расстались с этим миром два замечательных творца: Мольер и Генрих Гейне. Но состоялось событие и радостное: пять лет назад появился на свет внук Игоря Олеговича. Это значит, в такой знаменательный день можно поджидать и Тоню.
С последнего Нового года «второй свежести» у Игоря Олеговича Тоня не появлялась. Дождался! Позвонила и пообещала: «Буду часикам к трём. Пожалуйста, сам никуда не ходи, ничего не покупай. Слышишь? Я всё принесу». «Ничего не покупай» – это, видимо, отрыжка неудачного паштета, которым Игорь Олегович пользовал Тоню при их последней встрече. Игорь Олегович последовал наказу Тони, сам никаких закупок не делал, зато сходил в парикмахерскую, ближайшую к его дому, дождался, когда освободится «его» парикмахерша. Да, он стрижётся у этого мастера или, точнее, мастерицы, пожалуй, последних лет восемь. Своего рода рекорд: парикмахеры, по наблюдениям Игоря Олеговича, на одном месте долго не задерживаются. Впервые попал под её ножницы, когда она ещё была робкой, неопытной ученицей, осваивала профессию на уже начавших редеть «кудрях» терпеливого, никогда не капризничающего, без претензий Игоря Олеговича. Сейчас уже признанный мастер, к ней – подумать только! – запись, но Игорь Олегович как-то не любит заранее записываться, и, чтобы попасть в её руки, ему почти всегда приходится дожидаться, когда появится «окошко» и его любезно позовут.
«Вы сегодня какой-то особенный», – услышал, когда на белую накрахмаленную накидку, наброшенную на плечи и ссутуленную спину, посыпались его седые или, скорее, всё же сероватые, с оттенком седины скудные волосёнки. «Да? – удивился Игорь Олегович. Сам ощущения чего-то “особенного” в отношении своей скромной персоны не испытывал. – Почему вы так решили?» – «Не знаю… Чему-то постоянно улыбаетесь. Приятное что-то случилось?» Вот как! Оказывается, он улыбается. «Случится… Или да, уже случилось. В шесть утра родился мой внук. Нет, не сегодня. Уже пять лет назад». – «Ну поздравляю. Как назвали?» – «Борисом». – «Хорошее имя. У меня брата тоже зовут Борисом».
Борисом внука назвали не случайно, и не по святкам (он родился в протестантской стране), а в честь Тониного отца. А ещё у Тони и Игоря Олеговича есть внучка, она появилась на свет почти десять лет назад, и её назвали Ханной, в честь уже матери зятя Нильсена. Всё по-честному. Всем сёстрам по серьгам. Чтобы никто не остался в накладе. Полное равноправие. Это истинно по-королевски. По-датски. Вопреки шекспировскому: «Неладно что-то…» Нет, у них-то как раз всё ладно. Внука Игорю Олеговичу пока повидать не удалось. Больше повезло Тоне. Они с мужем погостили в Ольборге (город, в котором живут Маша и Нильсен с детьми) около трёх лет назад. Целью их поездки было побывать на праздновании медной свадьбы Маши и Нильсена. Справедливости ради надо сказать, не обошли при этом стороной и Игоря Олеговича, ему также прислали красиво оформленное приглашение, но он не поехал. Всё по тем же понятным причинам: не хотелось ставить в неловкое положение ни Тоню, ни её патологически ревнивого мужа. А ещё раньше Маша сама приезжала на свою малую родину, в Краснохолмск. Она в это время была как раз беременна Борисом. Кажется, уже на шестом месяце. Живот у неё был довольно заметен. Тоня в тот её приезд накинулась на Машу, стала её попрекать: «Как так можно?! Ехать в такую даль! При твоём состоянии. Это безрассудство! Ты не боишься нанести травму ребёнку?» На что Маша тогда ей ответила: «Когда плод ещё в животе, он как губка впитывает в себя всё окружающее. Мне хочется, чтобы он (да, она уже знала тогда, что у неё родится мальчик) впитал в себя русскую речь и вообще всё краснохолмское. Такого, как у вас, ведь больше нет нигде. Это потом сможет как-то помочь ему в жизни».
Несколько позже прояснилось, откуда это у дочери. Оказалось, она прочла об этом, то есть не про русскую речь и не про Краснохолмск, а про губку, у какого-то очень известного опять же датского учёного. Тоня же прямо на месте, едва услышав такое, не могла сдержать слёз. Игорь Олегович – он также присутствовал при этом разговоре – уж на что мужик, и то ощутил, что у него в глазах защипало. А ещё в тот же день, уже попозже, когда остался с дочерью наедине, не удержался, спросил: «А чем тебе так дорого это окружающее, что хочешь, чтобы оно “впиталось”?» – «Вы же ещё, в вашем Краснохолмске, как в сказке, папа, живёте. В старинной русской сказке. Или былине. Где он, – Маша имела в виду, конечно, ещё не родившегося сына, – почувствует на себе такое?..» «В старинной русской сказке» – сужденье довольно спорное. Если только закрыть глаза на всю происходящую быль. Хотя, с другой стороны, бытует ведь представление, что со стороны виднее.