Без дна. Том 2
Шрифт:
Помогут разместиться. Устраивайтесь, отдыхайте. Встречайтесь со своими. У вас, я знаю, здесь родные, друзья. Ваш сын. Славный молодой человек! Которому вы нужны… и который нужен вам. Ну а завтра, с утра… нам с вами предстоит очень серьёзная работа. Что же касается того, с чем вам ехать на гастроли… У меня есть все основанья полагать, что они всё-таки состоятся. Разумеется, это ваше авторское решение, что брать, что показывать. Не мне принадлежит право первой брачной ночи. Я здесь лишь как зритель. И как зритель высказал лишь свои скромные зрительские предпочтенья».
«Аркашенька!» Аркадий только заехал в тесный родной дворик на Энтузиастов, вышел из машины, когда услышал, что его кто-то зовёт. Оглянулся: Иван Евдокимович. В своей ещё советской выделки цигейковой дублёнке, лоснящейся по швам накладных карманов и в том известном выпуклом месте, которое называется филейной частью тела. Восседает на побеленной недавно выпавшей порцией нового снега скамье. Во дворике ещё одна скамья, но она сейчас оккупирована весёлой разнополой компанией. «Куда вы пропали? Я собрался вас подвезти…» – «Аркашенька, подойди ко мне, – льстивым голоском, – хочу с тобой кое-чем поделиться». Аркадий неохотно послушался, подошёл. Отчим уже без гвоздик, но папка при нём. А это означает, что Иван Евдокимович как вернулся с вокзала, так в квартиру ещё и не заходил. «Я буквально только сейчас подумал о тебе… Не хочешь присесть?» На незанятой Иваном Евдокимовичем половине скамьи снег, а под снегом лёд. Поэтому Аркадий предпочёл не садиться. «Что подумали?» – «Что мы уже так долго живём бок о бок, но так редко… чтобы, как говорится, сесть рядком и поговорить ладком. При этом – да, мы так редко ссорились… почти не ссорились… даже не вспомнить… и всё равно… я благодарен тебе». – «За что?» – опешил Аркадий. «За то, что обозначил меня… отметил… отрекомендовал. Когда с Петром Алексеевичем. Когда он меня так высокомерно: “Кто этот?” Ведь ты мог бы и промолчать, сделать вид, что я тебе чужой… Как ты считаешь, он действительно меня не признал? Но ведь мы же встречались! Прежде. Тогда. Да, нечасто, но… конфликтовали. Пусть и на идейной почве. Мы разошлись тогда в оценке судеб социалистического реализма. Да, кардинально разошлись. Но ведь это же не повод – как ты считаешь? – демонстративно не узнавать меня сейчас. Когда прошло столько лет! Или это такая с его стороны своеобразная, прости меня, достоевщина?»
«Мужики! – сильно подвыпивший, покачивающийся гражданин с соседней скамьи, настроенный, правда, очень миролюбиво. – Мы тут сына моего обмываем. Первенького! А то прежде всё дочки да дочки. Словом, просим». – «Нет-нет! – испуганный отчим. – Спасибо, мне нельзя. – А дальше соврал: – Язвенник». – «Я тоже», – отказался от приглашения Аркадий. «Что, язвенники одни собрались?.. – обиженный счастливый отец. – Ладно, неволить не будем. Мы ведь как? Мы по-русски, от всего сердца… А раз уж тут одни нерусские собрались… Чёрт с вами!»
Иван Евдокимович, когда обиженный перестал к ним приставать, почти шёпотом проговорил: «По-моему, он страшный человек!» – «Кто?» – удивлённый Аркадий. Подумалось, что Иван Евдокимович имеет в виду именно этого, радующегося рождению своего первенького. «Пётр Алексеевич… твой отец… Да, конечно, он очень даже неординарный. Об этом никто и не спорит. А страшный оттого, что живёт только собой и думает только о себе. И наша мамочка это тоже своевременно поняла». Иван Евдокимович говорил сейчас об Аркадьевой матери, он часто называл её «мамочкой». Хотя, если обращался напрямую, звал просто по имени – Варя. И лишь когда на неё из-за чего-то сердился, переходил на имя-отчество. «Но слишком поздно… Ты знаешь, что она была у портнихи?» – «Зачем?» – «Она сшила новый английский костюм. Из джерси. Я видел. Он ей очень идёт. Как думаешь, зачем ей английский костюм из джерси, да ещё накануне приезда Петра Алексеевича? Когда у неё и так неплохой гардероб. А я догадываюсь. Она хотела его удивить, может, даже очаровать, но в последний момент вдруг взяла и передумала. Осталась дома». «Вполне может быть», – подумал Аркадий, а вслух: «Хватит вам тут! Мало вашего геморроя? Ещё чего-нибудь на морозе подхватите».
«Эта же портниха, кстати, шила когда-то нашей мамочке подвенечное платье, – продолжил свою болтовню Иван Евдокимович, когда уже заодно с Аркадием направился в сторону подъезда. – Оно до сих пор висит у неё. На плечиках. Может, ты тоже его видел. Она собиралась обвенчаться в нём с твоим отцом, а он вместо этого… променял её на свободу творчества. И тебя, кстати, тоже…» – «Да хватит вам! – оборвал Аркадий ведущего себя не по-новосельцевски, то есть заболтавшегося без меры, Ивана Евдокимовича. К тому же ещё ступившего на чужую территорию: какое дело этому человеку до того, кто с кем собирался обвенчаться и кто кого на что променял? Он. Чужак. – Я всё это отлично и без вас знаю». – «Да, конечно, ты человек очень информированный», – покорно согласился отчим. «Если и “достоевщина”, – подумал Аркадий, а подумал оттого, что вспомнил буквально пару минут назад услышанное от отчима и относящееся к отцу, – то у вас, Иван Евдокимович, её будет не меньше, чем у Петра Алексеевича. Словом, вы оба хороши!»
Когда вошли в прихожую, застали мать разговаривающей с кем-то по телефону. Точнее, не разговаривающей, а слушающей. Заметив входящих, только кивнула головой, что означало: «Да. Вижу. Пришли. Хорошо» – и продолжила слушать дальше. Иван Евдокимович, быстренько разувшись и оставив на вешалке свою эпохи ещё личного театрального триумфа дублёнку, юркнул к себе, а Аркадий прошёл на кухню. Он вдруг испытал сильную потребность чего-нибудь перекусить. Желание, наверное, естественное, учитывая, что последнее, что побывало у него во рту, случилось ещё этим утром на Танеевой даче, перед тем как ему отправиться в дорогу. Он подогрел тогда на своей газовой плите приобретённую накануне в Сарафаново пару голубцов-полуфабрикатов. А сейчас уже далеко за восемь.
Аркадий ещё сидел на корточках перед открытым холодильником, соображая, чем бы ему предпочтительнее поживиться, когда на кухню заглянула только что, видимо, закончившая свою затянувшуюся телефонную сессию мать. Она, похоже, за всё время этой сессии не проронила ни слова. «Оставь это». Аркадий вопросительно посмотрел на неё, продолжая оставаться в том же положении. «Я только что разговаривала с Петром Алексеевичем… Он приглашает нас втроём к себе. В гостиницу. На ужин. Прямо сейчас. Я отказалась. И за себя и за Ивана Евдокимовича. А тебя прошу сходить. Отчитаться за всех нас».
«Молодой человек, а вы к кому?» – пожилая дежурная в гостинице. «В двадцать пятый номер. К Петру Алексеевичу Долгорукову», – отчеканил Аркадий. «А вы, простите, кто?» Аркадий назвал себя. Дежурная, с каким-то как будто подозрением поглядывая на нежданного гостя, набрала номер внутреннего телефона. Подождав и, видимо, не получив ответа, вернула трубку. Далее с видом «Я же сразу почуяла, тут что-то не так»: «А никто не берёт». – «Возьмут. Наберите ещё раз», – жёстко потребовал Аркадий. Дежурная на этот раз бросила взгляд на висящую позади неё доску с ключами и, видимо убедившись, что ключ от двадцать пятого номера действительно отсутствует, неохотно, однако пошла Аркадию навстречу. Опять долго ждала и наконец: «Извините. Господин Долгорукий? Извините, Долгоруков. А к вам пришли… – Аркадию: – Как вас назвать?» – «Сыном». – «Сыном?» – удивилась дежурная. «Да, сыном. А что тут удивительного?» – «Вы меня простите, – дежурная в трубку, – но этот человек называет себя сыном… Да, я понимаю. – Далее Аркадию, облачко недоверия ещё не сошло с её лица: – Пожалуйста, проходите. Вас ждут… Вон по тому лифту». – «Я знаю».
Аркадий не врал. «Октябрьскую», главную гостиницу города, он изучил как облупленную. На стук в дверь под номером «25» вначале никто не откликнулся, тогда Аркадий постучал погромче. «Аркаша, это ты? – теперь отозвались, но голос на каком-то отдалении от двери. – Входи, входи! Не закрыто. Я тебя жду».
Аркадий вошёл и никого не увидел. «Раздевайся. Присаживайся, а я сейчас». Номер со спальной комнатой. Таких в «Октябрьской» всего четыре, и они не пользуются большим спросом, потому что дорого. Кому-то дорого, а отцу – нет. Голос же доносится сейчас именно из спальной комнаты, самого хозяина пока не видно. «Подожди немножко, мне тут… Если скучно, можешь полистать. Увидишь на столе. Относительно свежая пресса. Как у тебя с английским?» – «Так себе». – «Видишь ли, я вот-вот как сам добрался досюда. Натерпелся. Как выжатый лимон. Освежился под душем. Сейчас переоденусь». – «Ничего, не спеши». Аркадий уселся в свободное кресло у стола.
На сиденье другого кресла – открытый, заполненный вещами кофр. На столе холмик из цветочных букетов, пара мятых газет на русском, сверху «Московский комсомолец» и парочка журналов на английском, эти последние лежат врозь, как будто поссорились друг с другом: «Newsweek» слева, «Journal of the American Drama and Theatre (JADT)» справа. Пожалуй, что одно, что другое не подвластно Аркадию: с английским он никогда не был на «ты». Зато вполне подвластна ему фотография в рамке и с ножкой из твёрдого картона. Она-то, то есть фотография, а не ножка, и привлекла внимание. Групповой снимок. Так прежде, ещё до того как сам Аркадий пошёл в школу, снимались по завершении учебного года всем классом. Таких групповых снимков много у матери. Учительница по центру, по левую и по правую руку от неё – самые выдающиеся ученики; чем дальше на периферию, тем менее достойными они были и в глазах тех, кто снимал, да и, пожалуй, в собственных. Варя Новосельцева неизменно в «выдающихся», от первого класса до десятого. На той же фотографии, что сейчас в руках у Аркадия, вовсе не юная мать, а уже старый, то есть такой, как сейчас, отец в окружении, скорее всего, своих уже заокеанских «птенцов». В основном молодые ребята, примерно тех же лет, что и Аркадий. Белые и чёрные. Все довольные, улыбающиеся. Тех, кто постарше, посолиднее, – наперечёт. Однако точно так же, как под копирку, улыбаются.