Шрифт:
Часть 4. Баш на баш
Вправо поедешь – коня потеряешь, влево поедешь – самому живу не быть.
Глава первая
Ещё чуть-чуть – и Аркадий с его Алями-Валями точно бы опростоволосился: не успел бы встретить отца. Скорый Москва – Челябинск, стоянка – пятнадцать минут, и вот уже вышедший на перрон проводник провожает последних покидающих вагон пассажиров, но, судя по напряжённым лицам встречающих (много тех, кого Аркадий знает или помнит по прежним встречам), явления отца ещё не произошло. Среди ожидающих и Аркадьева недавняя информантка, тётя Зина. Заметила подходящего Аркадия, приветливо помахала рукой. Но больше всего Аркадия удивило присутствие Ивана Евдокимовича. Правда, он не в кучке, а подчёркнуто особняком («Это вы птенцы, а я сам по себе, я крупная
Но вот как будто бы и отец. «Как будто бы», потому что Аркадий не уверен, что это действительно он. А за его спиной, видимо с кофром отца, – Глеб, тот, кому тётя Зина рекомендовала позвонить, чтобы узнать о деталях приезда. Аркадий ещё продолжает испытывать сомнения: «Он? Не он?», но вся кучка уже дружно сдвинулась с места. Даже слабенькое «ура» как будто раздалось. Лишь тогда Аркадий окончательно убедился: это действительно он. Пётр Алексеевич Долгоруков. Его родной батюшка. Собственной персоной.
А корни у сомнения вот какие. Ведь в его ещё детской на пору расставания памяти отец выглядел высоким, статным, могучим, кипучим, зевсоподобным, мечущим громы и молнии. Да, таким он больше всего запомнился, когда брал с собой Аркашу на репетиции. Каким отец выглядел в домашней обстановке, Аркадий совсем не помнит. Да и бывал ли он вообще когда-нибудь дома? А между тем из вагона на перрон вышел невысоконький такой, чуточку даже как будто сгорбленный бородатый мужичонка, уже едва ли и не старик. На нём незастёгнутый овчинный полушубок, такие ещё донашиваются какими-нибудь долгожителями в самых дальних глухих деревеньках. На голове безобразный треух с опущенным задком. Будто персонаж из «Власти тьмы» Льва Николаевича Толстого. «Зачем это он, интересно, так вырядился?..»
Приветственные междометия, объятия, поцелуи. Аркадий не спешит присоединиться к этой куче-мале. Он всё-таки не птенец, он Сын. По-прежнему держится на отшибе, не смея приблизиться, и другой родственник, Иван Евдокимович, с его жалким букетом и жёлтой папкой. Но вот ещё прошло какое-то время, и… то ли отец сам заметил, или, скорее, кто-то ему подсказал… Широко, как крылья, раскинув руки, он сам идёт Аркадию навстречу. «Сынок!.. Аркаша! Господибожежтымой… Чего ж ты?.. Спрятался. Слона-то я и не приметил!» Подошёл вплотную, обнял. На Аркадия пахнуло каким-то ароматом: лосьон. «А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой!» «С чего это вдруг я “смешной”?» – кольнуло Аркадия. Да, Гоголь, да, «Тарас Бульба», словом, отец шутит, но всё равно как-то слегка царапнуло, как будто Аркадий ожидал других слов. Вот и стоящему ближе всех и лицезрящему эту эпохальную встречу Отца и Сына Глебу захотелось внести поправку: «Не смешной, Пётр Алексеевич, это вы напрасно, а замечательный. Наша, можно сказать, палочка-выручалочка». – «То есть как это?» – «Мы же все в основном, когда касается “гвоздь в стену забить”, ну, это я, конечно, немного утрирую… довольно-таки беспомощные. Зато Аркадий мастер на все руки. Чуть что – мы к нему. Никогда никому не откажет». – «Да-да! – тут же поддакнули Глебу. Тётя Тамара. Тоже птенец. Но о ней чуточку поподробнее, может, как-то потом. А если и потом не получится, тоже ничего страшного. – Он мне, например, как-то замок поставил. Мне из квартиры не выйти, так стоило только ему позвонить – он тут как тут. Буквально как лист перед травой! Не будь его, что бы я делала?» – «Браво!» – отец одобрительно хлопнул Аркадия по плечу и этим «браво», кажется, окончательно вывел уже и без того взвинченного всем, что с ним в этот день произошло, сына из себя. «Мне кажется, вы что-то перепутали, – это он не к отцу персонально, а ко всем, потому и “вы”. – Сегодня вроде бы не мой бенефис». Все тут же перестали глупо улыбаться, а отец то ли искренне, то ли фальшиво удивлённо произнёс: «Смотри-ка ты! Слово-то какое! Бе-не-фис…» И, не отдаляя своё окаймлённое незнакомой Аркадию бородою лицо, шёпотом, на ухо: «Прости…» Далее, отделив интонационно и паузой: «А что же наша – её недоступное величество – мать-королева?» Он, разумеется, имеет в виду не пришедшую на встречу… Ту, которая приходится Аркадию матерью, а ему… сходу даже и не скажешь… женой, подругой? Словом, речь идёт о Варваре Анисимовне. Аркадий, невольно опуская глаза: «Вроде тоже собиралась». – «Хм… “Вроде”? Понятно», – облачко на его лице.
Аркадию жаль сейчас отца, он бы предпочёл, чтобы мать изменила своей непреклонности, но… «Послушай, а этот… кто?» Отец только сейчас заметил по-прежнему стоящего истуканом, пока не выдавшего себя ни звуком, ни словом, ни жестом отчима. «Это… Иван Евдокимович», – немного удивлённый Аркадий. «Удивлённый» оттого, что отец, кажется, должен помнить Ивана Евдокимовича. Но нет, не помнит. «Кто сей…» – «Мой отчим», – Аркадий вслух, а про себя: «Притворяется». Иван же Евдокимович, поняв, что его заметили, тут же перестаёт быть статуей. Ожив, делает несколько робких шажков в сторону Долгорукова… и в это же самое мгновение под низкими вокзальными сводами раздаётся изначально, преднамеренно громкое, плюс к тому же ещё и усиленное эхом: «Граждане, расступитесь! Дорогу, граждане! Постереги-ись!..»
Чудное зрелище предстало глазам всех собравшихся на перроне, Аркадию в том числе: катящаяся по платформе, стремительно к ним приближаясь, багажная тележка. На тележке – кресло. В кресле – восседающая, как на троне, пожилая дородная женщина в расшитой гуцульским орнаментом дублёнке и цветастой шали. Справа и слева – по парню в униформе, вцепились руками в спинку кресла. Позади, на подножке, за рычагами, словно это вожжи, а тележка лихая тройка, торчат голова и верхняя половина грудной клетки хозяина тележки. Он-то и кричит, истошно предупреждая шарахающуюся от тележки вокзальную публику. Похоже, что и на отца эта лихая («Эх, тачанка-ростовчанка…») атака произвела большое впечатление: на несколько мгновений оцепенел, потом неуверенно пошёл навстречу. Все потянулись вслед за ним, только позабытый-позаброшенный, неузнанный или, скорее всего, непризнанный Иван Евдокимович остался ровно там, где его застало «А этот… кто?».
«Кого я вижу! – отец, обращаясь к той, что восседала на троне-тачанке. – Вы ли это?..» Он по-прежнему как будто не доверяет своим глазам. «Его тётка, – догадался Аркадий. “Догадался”, а, скажем, не “узнал” оттого, что видит эту как будто плывущую по воздуху персону впервые. – Та, которая якобы устроила отцу весь этот… ангажемент».
Но вот они встретились: тележка и отец. Как тележка на тормоз, так замер на месте и Пётр Алексеевич. «Ну здорово, племяш! – восседающая на троне. Но с трона, похоже, слезать не собирается. – Целоваться не будем. Сейчас не смогу. Потом». – «Что с вами?» – это отец. «Со мной-то всё в ажуре. С тобой-то что?» – «А что со мной?» – «Чего это опять огородным пугалом нарядился? Что за лохмотья на себя напялил? Опять за старое? Ты ж америкосом выглядел чин-чинарём. Настоящий янки. Любо-дорого на тебя было посмотреть. А щас что? Ты и метёлку свою тогда согласился убрать. Ты же не мужик, Петюня. Кого ты хочешь этим обмануть? Какой из тебя нах. р мужик? Скорее, это с меня». Ого! «Нах. р». Или это Аркадию так послышалось? «Хорошо-хорошо, – отец, очевидно, смущён. – Слово даю, исправлюсь. И всё-таки… с вами действительно всё в порядке?» – «Со мной, я тебе уже сказала, всё путём. Лодыжку вчерась вывихнула. Поскользнулась на паркете. Всего-то. Ничего, до свадьбы заживёт. А это все твои? – на стоящих в некотором отдалении встречающих. – Почитатели?» – «Ученики», – поправил отец. «“Ученики”… Ну что, говорила я тебе, что у нас с тобой сварится? Ты же мне не верил. На смех меня поднял… Поднял, поднял! Упёрся как баран. Ну так вот, племяш мой дорогой, всё-таки варится у нас похлёбка-то, варится. Так что давай-ка – руки в ноги – айда за мной!» – «Как? Прямо сейчас?..» – кажется, неприятно удивился отец. «Сейчас, сейчас. Куй железо, пока горячо, чтобы потом локти не кусать… – Посмотрела на Аркадия: он, так уж получилось, был сейчас ближе всех к отцу. – А этот… молодчик? Тоже твой ученик?» – «Нет, берите выше. Мой сын». – «Да разве у тебя есть сын?.. Впервые об этом слышу… Хотя нет. Вспомнила. А ведь похож на тебя… Один?» – «Что?» – не понял отец. «Сынок-то. Больше никого не настрогал? В Америке-то вроде как больше никем не хвастался. Всё только чужими поделками». – «Так ведь… – отец выглядит немного смущённым. – Получается, что один». – «Ну так… береги его как зеницу ока. Чуешь? Пригодится воды напиться. А не сбережёшь, последним дурачком будешь. А пока пошли за мной. Пошли, пошли… Со своими ещё успеешь. Время на то у тебя ещё будет. Всё строго по расписанию. А слушаться не будешь – плюну. И что ты тогда без меня? Тоже мне, мечтатель… Метёлку эту свою… – Ей, кажется, по-прежнему не даёт покоя отцова борода. – Ладно, чёрт с тобой. Понимаю, не дура, это твой имеж. – Да, она именно так и сказала, Аркадий руку может дать на отсечение: “имеж”. – Можешь, если дорого, сохранить. Но одёжу эту я бы всё-таки тебе не советовала. Всех чинуш у нас перепугаешь. Не к медведям в гости вроде как приехал. Ладно, всё, хватит предисловий. Поехали!»
И она, точнее тележка под нею, действительно покатила, но теперь в обратном направлении, под те же громкие крики тележечника: «Постереги-ись!..» Отцу больше ничего не оставалось, как торопливо попрощаться со всеми. Аркадия ещё раз приобнял, слегка прижал к себе, пообещал: «Мы с тобой ещё обязательно… В самом скором. Я дам знать». И пошёл быстрым шагом (ещё хорошо, что не побежал) за уже относительно далеко укатившей тележкой. Огромный же его кофр был погружен Глебом на тележку. На неё же едва успели побросать и цветочные букеты.
«Как на гроб с покойником», – промелькнуло в Аркадьевой голове. Всё произошло так стремительно. Ещё минута, другая, третья – и ни тележки, ни отца уже не было видно. А вся встреча, которую ждали, к которой, видимо, задолго тщательно готовились, заняла немногим больше десяти минут.
«Ты сейчас к себе?» – спросила подошедшая к Аркадию тётя Зина, он же в этот момент искал глазами как будто провалившегося сквозь землю Ивана Евдокимовича. Может, сгорел от стыда, что отец его при всех не признал. «Д-да», – не сразу, однако, согласился Аркадий. Решил: «Бог с ним, с Иваном Евдокимовичем. Не маленький, сам доедет». «Не подбросишь меня до театра? Хотя, я понимаю, тебе немножко не по пути…» – «Да! Конечно! Тёть Зин! О чём разговор?» Сели в Аркадьев жигулёнок и отправились в сторону ТЮЗа. Довольно длительное время ехали молча, а молчание, как и следовало того ожидать, первой, по праву старшинства, нарушила тётя Зина. «Всё как во сне. Молниеносно. Будто на самом деле ничего и не было, а мы так ждали… готовились… Но ведь он не ради нас приехал, правильно? Ему важнее сейчас устроить свои дела, мы все во вторую очередь. – И после короткой паузы, с улыбкой: – А мне очень понравилось твоё “не мой бенефис”. Очень неожиданное». Справедливости ради надо сказать, что этот «бенефис» был неожиданным и для самого Аркадия. Экспромт чистой воды. «Достало», – хмуро прокомментировал он, не спуская глаз с впереди идущего транспортного средства. Да, настроение у него сейчас было неважное. И дело, разумеется, не только в изменившем им всем отце. Да, в каком-то смысле это походило на измену, но ТАМ было ещё кое-что другое. «И потом, – продолжала тётя Зина, – когда тебя нахваливали… у тебя было такое забавное выражение лица… Напомнил мне иллюстрацию к “Гулливеру среди лилипутов”. Гулливер – ты, а лилипуты – мы. Если тебе интересно, попробую объяснить…»
Отчего Аркадий всегда выделял тётю Зину, помимо того, что она была единственной из студийцев, кто сумел добиться исполнения своей мечты – стать настоящей актрисой, причём уже получившей признание у настоящих театралов, – у неё был ум. А ещё она была писаной красавицей. В глазах не только Аркадия. Одно время, когда сам Аркадий ходил ещё в подростках, он был даже немножко в неё влюблён, в чём он, конечно, ей или кому-то ещё никогда не признается. Не удивительно поэтому, что ему всегда доставляет удовольствие с нею пообщаться.