Без игры
Шрифт:
— Петя, мне до смерти надо. Очень. Обязательно надо. Понимаете?
— О господи, — Петя изо всех сил старался на нее не смотреть. — Директор велел никуда не отлучаться.
— Засорился карбюратор. Бензонасос? Покрышка?
— Это все на десять минут времени. И он это понимает.
— Полетел стартер. Он этого не понимает.
— Понимает. Разве что задний мост? — морщась от неловкости, нехотя прикинул Петя. — Но в таком отчаянном случае, раз нет машины, мне самому придется укрыться в глухих трущобах.
— Петенька, укройтесь! — Она торопливо вытащила из кармана три бумажки.
— Мариночка, неужели я ради этого?
— Петя, как будто я не знаю! Но в трущобах-то
— Это тоже верно, — сказал Петя, вздохнул и взял две бумажки, брезгливо отклонив третью. — Садитесь. Я вас подвезу до моей трущобы. Это на самом краю домик, вы к нему обратно мне машину и подгоните, ладно? Бензину километров на 120 будет, не больше. Еще в багажнике канистра.
Наконец она осталась одна в машине. Вылетела на шоссе и вздохнула с некоторым облегчением. На ходу легче стало дышать. Только немного спустя она обратила внимание, что машину очень уж стало трясти. Посмотрела на спидометр: 95 километров. По такой дороге это хуже, чем 150 по асфальту. Тогда она опомнилась и немножко сбросила газ, потом поехала еще тише, боясь пропустить поворот на просеку. Не пропустила. Свернула точно где надо и совсем тихонько покатила по старой просеке с мягкой заброшенной дорогой, поросшей частой щеточкой мелкой травки, сохранившей следы когда-то давным-давно проезжавших телег. Машина шла, с шелестом цепляясь за далеко протянувшиеся тонкие веточки. Дорога в некоторых местах раздваивалась, обтекая холмики с нетронутыми древними соснами, окруженными ягодными кустиками, мохом, кустами шиповника...
За вторым островком надо было остановиться. Она нашла даже помятый двумя покрышками след в траве под деревьями, куда она вгоняла машину, когда они приезжали сюда прошлый раз.
Еле уловимая при входе тропинка, когда к ней немножко привыкнешь, обретала определенность. Почувствовав, что уже не собьется, она почему-то пошла медленнее. Набат в ушах как будто утих. Все уже решено, волноваться, спешить уже стало бесполезно: все будет, как будет. Вот уже поредели сосны, начался спуск в низину, в сплошные заросли папоротника. Тут нельзя было разглядеть тропинки, но она шла, чувствуя точно на ощупь, как тропинка ведет ее сама. Шла и шла, пока наконец не увидела на том берегу папоротникового озера красный лоскуток, выгоревшую до бледно-розового цвета полоску кумача. Значит, все правильно. Она сейчас же свернула прямо к этому тусклому маленькому маячку, указывавшему совсем невидимый проход в колючем черном ельнике.
Дом стоял безлюдный, пустой. Просто удивительно, до чего это ясно видно: живут в доме или он безлюден, заброшен. Она поднялась на крыльцо и постучала в дверь, уже твердо зная, что в доме никого нет. Постояла минуту. Потом спустилась медленно обратно во двор и присела на ступеньку крыльца, ничего не решив, совсем не зная, что делать дальше, с одним смутным ощущением, что больше идти ей некуда.
Прошлась по двору, вернулась назад и наткнулась на пустую глиняную миску. Машинально подобрала ее с земли и отнесла к колодцу. Достала воды, наполнила миску и, держа ее обеими руками, понесла обратно к крыльцу, чувствуя на себе чей-то пристальный взгляд и боясь оглянуться, чтоб не расплескать воду. Только опустив миску на ее прежнее место, где от нее осталась круглая ямка, оглянулась, Бархан стоял и с глубоким интересом, настороженно следил за каждым движением ее рук.
— Бархаша?.. — сказала она. — Ты что же, один теперь живешь?.. Водички некому налить?
Бархан никак не реагировал, стоял и внимательно, вдумчиво ее разглядывал. Позабыв про него, она пошла и снова села на вторую ступеньку крыльца, привалившись плечом к столбику
...Сразу после взлета, набрав над рекой высоту, Тынов заложил вираж, скользнул вниз, и тут-то Наборный в ужасе отвернулся и бросился подальше от этого проклятого места, в родную редакцию. А Тынов еще раз набрал высоту и, уже позабыв совершенно про Наборного, про козу и даже про сияющий среди дня съемочный уголок за монастырской стеной, с одним чувством оторванности от всей нелепой тяжести своей жизни, — был всей душой в полете.
Чтоб не сбиться с курса, он вел машину вдоль реки, срезая ее извилины. Еще раз попробовал, как слушается машина на вираже. Она слушалась непривычно легко, грубовато, но надежно. Давно не испытанное чувство простора, высоты и свободного одиночества в воздухе охватило его. Молодое чувство, будто он опять мальчишка-курсант, стриженный ежиком, в первом самостоятельном полете на учебном «По-2».
Река медленно уходила назад. Надо было не прозевать ее двойного зигзага, после которого скоро надо идти на левую сторону реки, туда, где среди игрушечной сплошной зелени лесов тянулись полосы медленно восходящих облаков дыма лесного пожара.
Неожиданно он заметил, что уже пролетел мимо: на холмике ясно обозначилась прибрежная церквушка — он ее узнал. Значит, уже пропустил место, где пора было сворачивать. Он развернулся, и пошел обратно, и понял, что все равно ничего ему не рассмотреть в сумятице дыма, непроницаемого, колеблющегося от ветра, открывающего минутами окна, сквозь которые возникали нетронутые зеленые островки лугов и тут же снова исчезали снова. Он понял всю бессмысленность своего предприятия, спустился ниже и кругами стал ходить над дымом, чувствуя под собой волну восходящего горячего воздуха. От дыма уже пощипывало глаза. Он заложил еще один вираж и пошел на новый круг, когда увидел взлетевшую из дыма зеленую звездочку сигнальной ракеты. У него точно зрение сразу обострилось, он угадал-увидел линию просеки с кудрявыми зелеными кронами деревьев, еще не тронутых огнем. Ветер дунул сильнее, и все дымы послушно легли, наклонились в одну сторону. Обнажился игрушечный дом, зеленая поляна, огороженные грядки, сарай и две фигурки людей, большая и маленькая, махавшие какими-то тряпками.
Он еще раз развернулся и очертя голову нырнул вниз, уже почти ничего не видя, только держа в памяти, где должна начинаться поляна, чтоб не проскочить мимо.
Посадка получилась ужасная, грубая, позорная посадка, как у неопытного, бездарного новичка-курсанта. Так бы и дал себе в рожу за такую посадку с подпрыжком, с хрустом.
Молодая женщина в распахнутом осеннем пальто, со сбившимся на затылок платком, бежала к самолету. На плече у нее был белый узел. Она тащила за собой спотыкающуюся девочку лет четырех. Они были очень похожи на опаздывающих пассажиров, бегущих к поезду. Девочка прижимала к груди кошку, запеленутую в шерстяной платок с мотающейся бахромой.
— Прилетели все-таки, — задыхаясь, проговорила женщина. — А мы уж думали... Ну, садись скорей, я тебя подсажу! — Это было сказано дочери. Она попробовала взять ее на руки, но та завизжала, пронзительно, как свисток, и стала вырываться. Как только мать оставила ее в покое, визг как ножом отрезало.
— Слушай-ка, ты прокатиться хочешь? — грубовато-заискивающе спросил Тынов.
— Нашел время кататься. Сгорим!
— Ну так держи крепче своего кота, я тебя усажу.