Без семьи (др. перевод)
Шрифт:
Витали принял важный вид, вошел в кухню, не снимая шляпы, и, откинув голову назад, потребовал хорошую теплую комнату.
Сначала хозяин постоялого двора, державший себя очень надменно, не удостоил нас внимания. Но величественный вид Витали произвел на него впечатление, и он велел служанке проводить нас в комнату и затопить там печь.
– Скорее раздевайся и ложись в постель, – сказал мне Витали.
Я с изумлением взглянул на него. С какой стати мне ложиться в постель?
– Ну, быстрее же! – нетерпеливо сказал он.
И мне пришлось повиноваться.
На постели была пуховая перинка. Витали подоткнул мне одеяло и накрыл меня перинкой.
– Тебе нужно хорошенько согреться, – сказал он. – Чем жарче тебе будет, тем лучше.
Мне казалось, что было бы гораздо лучше положить в постель Проказника, но я не сказал ничего.
– Ну, что, ты согрелся? – спросил через несколько минут Витали, который все время держал обезьянку перед топившейся печкой.
– Мне так жарко, что я едва дышу, – ответил я.
– Вот это-то и нужно, – сказал Витали и, положив около меня Проказника, велел мне прижать его к себе.
Бедная обезьянка, обычно ни за что не соглашавшаяся сделать что-нибудь не нравившееся ей, теперь подчинялась всему. Она прижалась ко мне и не шевелилась. Теперь ей уже не было холодно, маленькое тельце ее горело.
Витали ушел в кухню и вернулся с рюмкой горячего подслащенного вина.
Он хотел дать несколько ложечек Проказнику, но тот стиснул зубы и смотрел на нас так жалобно, как будто просил не мучить его. И все время высовывал из-под одеяла свою крошечную ручку.
Я не понимал, зачем он делает это, но Витали объяснил мне: еще до моего поступления в труппу у Проказника было воспаление легких; ему тогда пустили кровь, и он выздоровел. И теперь он, должно быть, просил, чтобы его полечили.
Витали был не только растроган, но и встревожен. Уж если Проказник отказался от подслащенного вина, которое так любил, значит, он очень болен.
– Выпей вино и не вставай с постели, – сказал мне Витали. – Я пойду за доктором.
Я тоже любил сладкое вино и с удовольствием выпил его; но от него мне стало еще жарче.
Витали вернулся очень скоро с господином в золотых очках. Это был доктор.
Опасаясь, что он не пойдет лечить обезьяну, Витали не сказал ему, кто болен. И потому доктор, увидев на постели меня, красного, как пион, подошел и приложил мне руку ко лбу.
– Прилив крови, – сказал он и покачал головой с видом, не предвещавшим ничего хорошего.
Испугавшись, что он пустит мне кровь, я поспешил объяснить ему, в чем дело.
– Я не болен, – возразил я.
– Не болен? Мальчик бредит, – сказал доктор.
Не ответив ничего, я поднял одеяло и показал на Проказника, который лежал, обняв меня за шею.
– Вот кто болен, – сказал я.
Доктор попятился и обернулся к Витали.
– Обезьяна! – с негодованием воскликнул он. – Так вы приглашали меня лечить обезьяну, да еще в такую погоду!
Он повернулся и пошел к двери.
Но смутить Витали было нелегко. Он остановил доктора и стал рассказывать ему, как нас застал на дороге снег, и как Проказник, испугавшись волков, влез на дерево, просидел на нем до рассвета и сильно простудился.
– Конечно, это только обезьяна, – в заключение сказал Витали, – но это наш товарищ, наш друг. Разве мог я доверить ее ветеринару? К тому же натуралисты находят, что обезьяна по своему строению ближе всего подходит к человеку.
Кончилось тем, что доктор отошел от двери.
Пока Витали говорил, Проказник несколько раз высовывал свою ручку из-под одеяла.
– Видите, как умна эта обезьяна! – сказал Витали. – Она догадалась, что вы доктор, и протягивает вам руку, чтобы вы пощупали ей пульс.
Доктор наконец соблаговолил подойти к кровати и осмотреть Проказника. Он сказал, что у обезьяны воспаление легких и, взяв ручку, которую она доверчиво протягивала, пустил ей кровь. А Проказник даже не пискнул, так как знал, что это поможет ему.
Доктор прописал лекарство, велел ставить горчичники и припарки и ушел.
За бедной больной обезьянкой стал ухаживать я. А она понимала, что я стараюсь помочь ей, и с благодарностью смотрела на меня.
Весь мой капитал состоял из пяти су; я купил на них леденцов, чтобы облегчить сильный кашель, мучивший Проказника.
К несчастью, вместо того, чтобы облегчить его страдания, я еще больше усилил их. Проказник понял, что при кашле я даю ему кусочек леденца, и стал кашлять нарочно, рассчитывая получить лакомство. И от этого его кашель еще усиливался.
Увидев, что он притворяется, я перестал давать ему леденец. Но это не поправило дела. Проказник приподнимался на постели, хватался руками за грудь и кашлял изо всей силы, так что под конец начинал уже задыхаться на самом деле.
Как-то утром Витали сказал мне, что хозяин постоялого двора требует денег, и что если он заплатит ему, то у нас останется только пятьдесят су.
Чтобы выйти из затруднения необходимо было дать представление и сегодня же вечером. Но как же мы будем играть без Зербино, Дольче и Проказника? Мне это казалось невозможным.
Однако Витали все-таки разыскал залу, написал и расклеил афиши, купил на свои пятьдесят су свечей и разрезал их пополам, чтобы в зале было светлее. Мне было видно в окно, как он то уходил, то возвращался к постоялому двору.
«Что же мы будем играть?» – тревожился я.
Скоро я узнал это. Барабанщик в красном кэпи остановился около дома и, великолепнейшим образом пробарабанив, прочитал нашу программу.