Без семьи (др. перевод)

Мало Гектор

– Гарофоли дома? – спросил Витали у тряпичника, разбиравшего при свете фонаря какие-то лохмотья.

– Не знаю, посмотрите сами. Ступайте на самый верх, дверь напротив лестницы.

– Гарофоли – тот хозяин, о котором я тебе говорил, – пояснил Витали, поднимаясь по скользким ступенькам, на которые налипла грязь. – Он живет здесь.

Улица, дом, лестница – все было ужасно. Каков же тогда сам хозяин?

Мы поднялись в четвертый этаж. Витали, не постучав, отворил дверь, и мы очутились в большой, похожей на чердак комнате. По стенам стояло около дюжины кроватей; стены и потолок, когда-то белые, почернели от дыма и копоти.

– Гарофоли, ты здесь? – крикнул Витали. – Куда ты запрятался? Это я, Витали.

На стене висела маленькая лампочка, но она плохо освещала комнату; казалось,

здесь нет никого.

– Синьора Гарофоли нет дома, – послышался откуда-то слабый детский голос. – Он вернется через два часа.

Показался мальчик лет десяти. Он, с трудом передвигая ноги, подошел к нам. У него была громадная голова и маленькое худенькое туловище. На кротком и грустном лице выделялись большие нежные глаза, которые невольно вызывали сочувствие.

– Ты точно знаешь, что он вернется через два часа? – спросил Витали.

– Да, синьор. К обеду он всегда приходит.

– Ну, так я зайду через два часа. Если он вернется раньше, скажи ему, что заходил Витали.

– Хорошо, синьор.

Я пошел за Витали, но он остановил меня.

– Побудь здесь до моего прихода и отдохни, – сказал он и, заметив, что я с испугом смотрю на него, прибавил: – Не бойся, я вернусь.

Мне куда больше хотелось уйти с Витали, но я привык слушаться хозяина – и остался.

Когда на лестнице затихли его тяжелые шаги, мальчик обернулся ко мне.

– Ты итальянец? – спросил он по-итальянски.

Я немного знал этот язык, но мне еще трудно было говорить на нем.

– Нет, – ответил я по-французски.

– Ах, как жаль! – воскликнул он, устремив на меня свои кроткие глаза. – Мне так хотелось, чтобы ты был итальянцем. Тогда ты рассказал бы мне о моей родине. Но для тебя лучше, что ты француз.

– Почему же?

– Потому что если бы ты был итальянцем, то наверняка поступил бы к синьору Гарофоли. А жить у него очень плохо.

Эти слова еще больше растревожили меня.

– Он злой? – спросил я.

Мальчик ничего не ответил, но взгляд его был очень красноречив. Не желая, по-видимому, продолжать этот разговор, он повернулся и пошел к громадной печи в дальнем конце комнаты.

Я тоже подошел, чтобы погреться. На огне стоял большой чугун, накрытый крышкой с узкой трубой, из которой вылетал пар. И я с удивлением заметил, что чугун был заперт на замок.

– А почему он заперт? – спросил я.

– Чтобы я не мог отлить бульона. Я должен варить суп, но хозяин не доверяет мне.

Я не мог удержаться от улыбки.

– Ты смеешься, – грустно сказал мальчик, – ты, должно быть, считаешь меня обжорой. На моем месте и ты был бы такой же. Я не обжора, но я ужасно хочу есть, а от запаха супа голод становится еще мучительнее.

– Значит, Гарофоли морит вас голодом?

– Если ты поступишь к нему, то узнаешь, что можно и не умирая с голода мучиться от него. А меня он еще и наказывает этим.

– Наказывает голодом?

– Да. Я тебе все расскажу. Гарофоли мой дядя, он взял меня к себе из милости. Моя мать вдова, и очень бедная. Когда Гарофоли приехал в наши края и стал набирать детей, он предложил моей матери взять и меня. Маме было очень жалко отпускать меня, но она должна была согласиться, потому что в нашей семье шестеро детей, я самый старший. Гарофоли хотелось взять не меня, а моего брата Леонардо, потому что он красив, а я безобразен. А безобразному трудно добывать деньги: ему всегда достаются только брань да колотушки. Но мама не хотела отдать Леонардо. «Маттиа старший, – говорила она, – и уж если кому-нибудь нужно уезжать, пусть едет он. Такова воля Божья, и я не стану противиться ей». Вот так я и уехал с дядей Гарофоли. Ты понимаешь, как трудно мне было расставаться с родными, с мамой, которая плакала надо мной, с маленькой сестренкой Христиной – она самая младшая, и я всегда носил ее на руках, – с братьями, с товарищами и с родной стороной.

О, я-то знал, как тяжела разлука с любимыми людьми! Я не забыл, как сжалось у меня сердце, когда я увидел в последний раз чепчик матушки Барберен.

А Маттиа продолжал свой рассказ:

– Сначала я был один с дядей, но через неделю он набрал уже двенадцать мальчиков и повез нас во Францию. Когда мы приехали в Париж, Гарофоли отдал тех из нас, которые были поздоровее

и посильнее, в ученики к печникам и трубочистам, а мальчики послабее должны были ходить по улицам и добывать деньги, кто чем мог. Мне Гарофоли дал двух белых мышек, велел показывать их прохожим на улицах и во дворах и приносить ему по тридцать су в день. «А за каждое недостающее су, – прибавил он, – ты будешь получать удар палкой». Трудно набирать тридцать су в день, но очень тяжело выносить и палочные удары. Я старался изо всех сил, но мне редко удавалось принести нужную сумму. А мои товарищи приносили деньги почти всегда, и потому Гарофоли еще больше сердился на меня. Один мальчик, который тоже показывал белых мышей и должен был приносить хозяину по сорок су в день, всегда приносил их. Однажды я попробовал пойти с ним, чтобы узнать, как он добывает столько денег. И понял, почему он легко зарабатывает сорок су, а мне трудно собрать и тридцать. Когда какие-нибудь господин и дама смотрели на наших мышек, дама всегда говорила: «Дай вон тому, хорошенькому, а не этому уроду». С тех пор я больше не ходил с ним. Очень неприятно, если бьют палкой дома, но еще тяжелее слышать, как тебя называют уродом на улице, при всех. Ты этого не знаешь, тебе никто не скажет, что ты безобразен… Ну, когда Гарофоли увидел, что удары не помогают, он сказал: «За каждое недостающее су у тебя за ужином будет одной картофелиной меньше. Твоя кожа не чувствует ударов; посмотрим, не будет ли почувствительнее к голоду твой желудок». И он стал морить меня голодом.

Мальчик судорожно вздохнул и продолжил свой печальный рассказ:

– Через несколько месяцев я ужасно похудел и так ослабел, что едва держался на ногах. Тогда прохожие стали жалеть меня, несмотря на то, что я урод. Денег я получал мало, но зато мне часто давали то кусок хлеба, то тарелку супа. Это было хорошее время. Гарофоли уж не бил меня палкой, а остаться без ужина мне было не страшно, если перепадало что-нибудь днем. Но как-то дядя увидел, как торговка зеленью кормила меня супом, и понял, почему я не жалуюсь на голод. Тогда он решил не выпускать меня на улицу, велел мне убирать комнату, мыть посуду и варить суп, а чтобы я не мог есть его, придумал запирать чугун на замок. Каждое утро, перед уходом, он кладет в него мясо и коренья и запирает его. Суп варится, я чувствую его запах, но взять не могу, потому что труба очень узенькая. И теперь я опять похудел и ослабел. Запах супа ведь не накормит, от него только еще больше хочется есть. Очень я бледен? Так как теперь я не выхожу, то некому сказать мне это, а зеркала у нас нет.

– По-моему, ты не особенно бледен, – сказал я, думая, что не следует пугать его.

– Мне кажется, ты говоришь это для того, чтобы успокоить меня, – сказал он, – но ты ошибаешься. Мне даже хочется заболеть!

Я с изумлением смотрел на него.

– Ты удивляешься, а это очень просто, – сказал он. – Если я заболею, то или умру, или меня отвезут в больницу. Если я умру, то все кончится сразу, а если попаду в больницу, то буду очень рад.

Сам я ужасно боялся больниц и, если во время пути чувствовал себя не совсем здоровым, мне стоило только вспомнить о больнице и я сейчас же начинал идти бодрее.

– Ах, если бы ты знал, как там хорошо, – продолжал Маттиа, – однажды я уже лежал в больнице. Там был доктор, который всегда носил в кармане леденцы. А сестры милосердия говорят так ласково: «Сделай вот это, мой мальчик. Покажи язык, мой милый». Я люблю, когда со мной говорят ласково! Мама и сестры всегда говорили со мной так. А потом, когда начинаешь выздоравливать, дают вино и вкусный бульон. Когда я почувствовал, что слабею, то подумал: «Теперь я скоро заболею, и Гарофоли отправит меня в больницу». Но он все не отправлял; должно быть, он считал меня еще не очень больным. А неделю тому назад он изо всей силы ударил меня палкой по голове. На этот раз я, наверное, заболею. Голова у меня распухла, а вот тут вскочила огромная шишка – видишь какая? И мне очень больно, голова стала такая тяжелая, как будто налита свинцом. И она все кружится, в глазах мелькают какие-то искры, а по ночам я начинаю стонать и кричу во сне. Теперь, я думаю, Гарофоли отошлет меня в больницу, потому что я своими стонами мешаю ему спать. А он не любит этого. Ну, теперь скажи мне по правде, очень я бледен?