Без семи праведников...
Шрифт:
Мессир д'Альвелла выругался. Грубо и зло. Дюжина подозреваемых? Потом рассмеялся.
— Из этой дюжины — кроме Риччи, ошивающегося у Тибо, да Салингера-Торелли, верного семьянина и отца пятерых детей, вдовца Наталио Валерани и Антонио ди Фаттинанти, по бабам не шляющегося, да ещё у вдовца Донато — подружка в городе… остальные — все твои соперники у бабья.
Мессир Альмереджи не оспорил это суждение, но воззвал к здравому смыслу начальника.
— Даже если так, убрать-то получится только одного, Тристано.
— И кто тебе больше всех мешает?
Все они в глазах мессира Ладзаро были откровенными мерзавцами. Тристано д'Альвелла это понимал. Вначале он решил опросить женатых мужчин, а из них первым был Монтальдо. И к статс-дамам близок, и наблюдателен. Тристано рассчитывал, что каждый из опрошенных сузит круг подозреваемых, заметя кого-то, чьё алиби зловредно и недоброжелательно проглядел мессир Альмереджи.
Надежда эта кое в чём оправдалась. Ипполито привычно глазами опытного распорядителя оглядывал ристалище и многое увидел. Он уверенно сказал, что постоянно видел впереди себя Антонио ди Фаттинанти, рядом сидели Бартоломео Риччи и Григорио Джиральди, но они оба уходили, когда камергеры выступали. Потом на поединок Леричи с Грандони вернулись. Их не было около получаса. Донато отлучался — один раз в нужник, потом в кабачок, его тоже не было с полчаса. Сам он, после выступления сына, с ним в шатре был тоже полчаса. Если в это время кто куда отходил — не знает. На последний поединок поглядеть вышли все. У барьеров сгрудились, вот тут трудно упомнить, кого не было. Мороне был, Монтальдо его видел, он в зубах ковырял, на облака смотрел. Оно и понятно, такие ратному делу не обучены. Рядом Фаверо ошивался, жевал пирог. А вот Витино, аще не в нужнике прохлаждал стихотворец пыл свой поэтический — Бог весть, где был. Салингера-Торелли мелькал то там, то тут. Он на Чуму пять дукатов поставил. Сагарелли… тоже мелькал. Густаво Бальди после поединка с Альмереджи на траве лежал, потом ему слуги вина привезли.
— А Альмереджи?
— Проиграл Альбани, похоже, специально, потом исчез часа на полтора. К последнему поединку вернулся. Пять флоринов на Чуму поставил. Выиграл.
— А Валерани?
— Мелькал. То с сыном стоял, то с матерью. Потом тоже отлучался. Вернулся с провизией, меня сыром угощал.
— Пьетро Альбани?
— После поединка с Леричи оголодал, ему паж что-то поесть принёс, он в шатёр к себе ушёл. Потом я его не видел.
Тристано д'Альвелла тяжело вздохнул. Итак, можно исключить только Фаттинанти, Мороне, Фаверо, Салингера-Торелли и Бальди. Исключал он и самого Монтальдо. Ну и что?
— А теперь расскажи-ка, Ипполито, о вчерашнем визите к Тиберио. Ты знал, кстати, что он содомит?
Монтальдо усмехнулся.
— Мы ровесники, соседи, учились вместе. Я его мальчишкой помню. Склонности его…ну, проступали, конечно. Про него, как про кардиналов Гонзага и Петруччио сказано: «Аlle donne voglion male…Женщин они не любят…»
— Чего ж не донёс?
— Помилуй, — отмахнулся церемониймейстер. — О трёх вещах благоразумный человек не распространяется: о своих рогах и супруге, выставленной на всеобщее глумление, о содомии и о бегстве с поединка. Всё это отвратительно. Как донести-то было? Вчера… Мне Наталио сказал, что Тиберио с лестницы упал, повредился. Ну, я зашёл навестить. Кряхтел он, кровоподтёк был на скуле и на лбу, рука переломана. На ногу ступить не мог. Он не вставал. Посидел я у него четверть часа, успокоил, как мог. Постой… — Ипполито напрягся. — Он кого-то боялся! Говорил, что собирается после выздоровления покинуть двор! Сказал, что уедет… Родни-то у него здесь уже нет. Да, он точно думал уехать….
Церемониймейстеру не нужно было столь настойчиво уверять подеста об услышанном от Комини. Мессир д'Альвелла ему и без того верил. Более того, он прекрасно знал, откуда в голове старого ганимеда появились мысли об отъезде: причиной тому стало интимное общение интенданта с мессиром Аурелиано Портофино — на лестнице в библиотечном портале. Ну, и что? Бездельник и лодырь Портофино должен был сжечь его, и забот бы не было, вместо этого возиться с трупом теперь обречён он, д'Альвелла! Если даже такие приличные люди, как Портофино, нарушают свой долг — что с Альмереджи-то спрашивать? О tempora, o mores! Бесовские времена!
Пока мессир Тристано д'Альвелла тягостно вздыхал и ругался, мессир Грациано ди Грандони и мессир Аурелиано Портофино после трапезы тоже заговорили о случившемся. При этом Чума, не выпуская из рук гитары, был настроен весьма благодушно, чему Аурелиано не находил объяснений: ведь он видел, что после победы на турнире дружок был расстроен и зол. Что же случилось?
— Ну, и кто, по-твоему, траванул-то старого фенхеля? — Песте нежно пробежал пальцами по струнам и, не дожидаясь ответа, нежно промурлыкал.
Пламенней орифламмы Киноварное пламя Роз, росой окроплённых, Средь шипов потаённых, —Гаер ударил по струнам, улыбнулся игриво и лукаво и мягко допел:
Но красой их затмит пурпур твоих ланит…Тут Грациано умолк, заметив, что дружок Лелио смотрит на него, как на безумного.
— Что молчишь, Лелио? Кто старого крысёныша отравил-то? — Чума снова ударил по струнам.
Погляди, как в апреле Все луга запестрели. Маков россыпи алые ярче риз кардиналовых, — Но красой их затмит пурпур твоих ланит…Инквизитор мрачно поинтересовался.
— Ты что, рехнулся сегодня? С утра чуть сокольничего не прибил насмерть, потом приз взял, как гробовой саван, а теперь горланит какие-то распутные песенки, — Лелио недоумевал. — Что с тобой приключилось? Тяпнул, что ли, втихомолку?
Грандони улыбнулся предположениям дружка и отрицательно покачал головой. Про себя Чума тоже недоумевал — но совсем по другому поводу. Как это выходит? Почему приветливые слова зеленоглазой девицы преобразили для него мир? Он, оказывается, лгал себе, полагая, что был задет пониманием своей ненужности никому. Враньё. Он был нужен Бьянке Белончини — и его это ничуть не радовало. Его задела мысль, что он не нужен именно ей — этой черноволосой красотке с глазами лесной лани. Именно ей. А почему? Она ведь не нравилась ему и раздражала. Ну, положим, при ближайшем рассмотрении девица оказалась здравомыслящей. Можно было даже признать, что она весьма недурна собой. Ну, и что? Femina nihil pestilentius. Нет ничего пагубнее женщины. Он, что, сошёл с ума? Наконец Чума отвлёкся от этих странных мыслей.
— Да пустяки это всё. Так кто ганимеда отравил?
— Да что ты привязался? Тот же, что Верджилези с Белончини прикончил.
— Ну, это понятно, — кивнул шут и продолжал строить предположения, причём, исключительно от искрящегося в нём веселья, — а не дружки ли его траванули? К примеру, Фурни, Бранки или Кастарелла?
— Кастарелла тоже содомит? — брезгливо поморщился инквизитор, — мне рассматривать твои слова как денунциацию?
— Он ещё более явный содомит, чем Комини, но что толку в доносах? Паоло — шпион Тристано и отрабатывает свой хлеб. — Песте вдруг всколыхнулся. — А ведь это ты во всём виноват, Лелио! Подумать только, не пренебреги ты своими обязанностями, не спусти сукина сына с лестницы, а сволоки его в Трибунал…
— И что?…
— Он был бы жив.
Инквизитор расхохотался.
— Да ты рехнулся, Песте, — отсмеявшись, дружок окинул Чуму взглядом снисходительным, но тяжёлым, в котором участь, ожидавшая мессира Тиберио в Трибунале, проступила во всей своей убийственной чёткости.
Чума понял, но пояснил.
— Я о том, что его не отравили бы.
Инквизитор оказался фаталистом.
— Ну, от суда Божьего не уйдёшь. Он застрял между костром и ядом, но кому быть повешенному, тот не утонет. Не могу сказать, что моя небрежность непосильным бременем легла на мою совесть, ибо мерзавцу, видимо, на роду было написано сэкономить расходы наших городских властей на дровах для костра и скончаться от аконита. Жаль, мы лишились звездюка нашего, синьора Дальбено — он нам все это изложил бы чин по чину. Про констелляции там, да про Дом Смерти…