Без шума и пыли
Шрифт:
В 1957-м, когда в Москве шумел VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Миля тоже ощутил шок. Парни в ярких, многоцветных рубахах, в джинсах, которые почему-то называли «техасами», в узеньких брюках-дудочках и тупоносых ботинках на толстенных яодметках из «манной каши»; девицы в коротких (немного выше колен, до мини еще было далеко!) многослойных юбках-колокольчиках, а то и в брюках, коротко стриженные или с «конскими хвостиками» (их тогда кое-кто называл «ЛХК», что расшифровывалось как «лошадка хочет какать»); многочисленные джаз-банды, наяривавшие рок-н-ролл,
— все это буквально сводило с ума. Ну и, конечно, многим хотелось заполучить от гостей какой-нибудь сувенир, значок или хотя бы монетку. А некоторые морально неустойчивые девахи еще и негритят себе заполучили. Может, у кого-то был и иной взгляд на этот фестиваль и его последствия, но Вредлинский и сейчас был убежден на сто процентов, что увлечение рок-музыкой, стиляги, фарцовщики и проститутки — все это началось в СССР именно с той поры.
А сам Миля хоть и помалкивал, но в душе как-то неосознан-чо завидовал тем ребятам, которые хоть и ведут ожесточенную борьбу против империалистических поджигателей войны, но все-таки имеют возможность носить такие шикарные вещи… I'* Да, тогда появились стиляги. Не только у них в институте, но и в других местах. С гривками, бакенбардами, смешными коками надо лбом, закрученными под Элвиса Пресли, с тоненькими усиками. Сперва на них просто косились, ржали, крутили пальцами у виска, но потом, конечно, решили подтянуть гаечки. Потому что с каждой неделей стиляг по Москве становилось все больше. Милиция и бригадмильцы — так вначале назывались дружинники — стиляг ловили, стригли налысо и сообщали по месту учебы. Вот тогда-то четверокурсник Вредлинский, будучи членом факультетского бюро ВЛКСМ, впервые близко познакомился с Павликом Мануловым.
Этот самый Павлик и еще двое — они учились на втором курсе — угодили в милицию как стиляги. Там их подстригли под ноль, и оттуда в комитет ВЛКСМ пришла зловещая бумага. Комитет спустил ее в факультетское бюро (его тогда называли «факбюро», но никто не знал английского до такой степени, чтоб смеяться над этим сокращением). Да и вообще, стилягам было не до смеха. Строгий выговор с занесением казался им тогда манной небесной.
Пожалуй, впервые в жизни Миля решал судьбы людские.
Стиляг вызывали по одному и, фигурально выражаясь, подвергали тому процессу, который описывается английским глаголом, содержащимся в слове «факбюро».
Первые двое — их фамилий Эмиль Владиславович уже не помнил — вели себя так, как и положено обреченным. Запинаясь и краснея, они истово каялись, обещали исправиться, убеждали бюро, что уже все осознали и никогда в жизни больше не наденут брюки-дудочки.
Но Москва слезам не верила. Две юные критикессы с третьего курса жаждали крови. С благородной яростью в глазах они каленым железом жгли низкопоклонцев и требовали очистить ряды Ленинского комсомола от потенциальных предателей. Одна даже предложила обратиться в КГБ, чтоб там проверили как следует, не завербованы ли эти стиляги Си-ай-эй, Си-ай-си или Интеллидженс сервис.
Представитель от парторганизации, правда, заметил, что компетентным органам виднее, они и так не дремлют. Дескать, если б что было, то ребята уже давно бы сидели.
Медвежковатый и малость косноязычный парень из глухой провинции впоследствии автор нескольких не самых плохих сценариев на колхозные темы считал, что выговорешник на первый раз хватит.
Миля, как это у него часто бывало, примерял ситуацию на себя. С одной стороны, он прекрасно понимал, что дело не стоит выеденного яйца. Вполне можно было влепить им по выговора без занесения и отпустить. Однако то, как держались стиляги, как они униженно каялись и едва ли не вымаливали прощение, неожиданно ожесточило сердце юного Вредлинского. Он вдруг представил, как повели бы себя эти мальчишки, угодив, допустим, в фашистское гестапо. Да точно так же! Из них наверняка героев не получилось бы. Выдали бы все подполье, отреклись от комсомола, от Ленина. Правда, говорить это вслух Миля не стал, но в первых двух случаях достаточно твердо поддержал девчонок и проголосовал за исключение. Провинциал, видя, что остается в меньшинстве, воздерживался, секретарь, дабы не идти против демократического централизма, тоже поднимал руку за исключение.
Те двое первых, что были «вычищены», уходили едва не плача. Впереди, правда, у стиляг было еще собрание, которое могло в принципе и «помиловать», но шансы на это были мизерные. Так оно потом и случилось: решение бюро собрание оставило без изменения.
Третьим вызвали Павла Манулова. Вошел среднего роста, не толстый, но и не худенький паренек, который держался не в пример другим спокойно и уверенно. Хотя, между прочим, двое предыдущих усердно валили все на него, мол, он нас подбил слушать джаз и носить брюки-дудочки.
Но что самое удивительное, Павлик и не подумал каяться. Более того, он чуть ли не с ходу перешел в наступление. Дескать, найдите мне такой закон, чтоб в нем было записано, какие штаны носить можно, а какие нет? Может, в Конституции СССР что-то написано?! Нет, ничего там не написано. В Уставе ВЛКСМ есть какой-то параграф, где указано, какую именно прическу должен носить комсомолец? Нет такого параграфа. Наконец, если во время войны наши разведчики переодевались в немецкую форму, это значит, что они превращались в фашистов?
«Но ты-то не разведчик!» — пискнула одна из будущих критикесс.
Вот тут-то Павлик достал из кармана какой-то свернутый вчетверо листочек и положил его даже не перед секретарем фак-бюро, а прямо перед представителем парторганизации. Тот нацепил очки, поглядел и сказал: «Предлагаю отложить рассмотрение персонального дела». Партия сказала — комсомол ответил: «Есть!» Бюро разошлось и больше к делу Манулова не возвращалось. Тех двоих выгнали и из комсомола, и из института, а Павел остался.
Хотя Вредлинский и по ею пору понятия не имел о содержании той таинственной бумажки, он тогда был почти убежден, что Павлик — молодой чекист, выполняющий спецзадание по разоблачению неустойчивых элементов в рядах ВЛКСМ. По логике вещей вроде бы от такого надо было держаться подальше, но Миля, напротив, постарался подружиться с этим загадочным парнем, за которым
— тут можно было не сомневаться! — стояла весьма серьезная сила. Не прервалась эта дружба и после того, как Вредлинский окончил институт и оказался литсотрудником в сценарном отделе киностудии, выпускавшей учебные кинофильмы для школ.
Пожалуй, это был самый тяжкий период в жизни Вредлинского. Отец умер от инфаркта, попытки мамы обзванивать его старых знакомых на предмет подыскания для Мили более достойной и творческой работы оканчивались безрезультатно. Создавалось нехорошее впечатление, что ему так и придется сгнить за скучной правкой кем-то написанных сценариев с весьма увлекательными названиями, что-нибудь вроде: «Применение агробиологии в сельском хозяйстве СССР». Зарплата составляла 900 рублей, которые с 1 января 1961 года превратились в 90.