Без шума и пыли
Шрифт:
В ту сторону Вредлинский просто боялся смотреть. Ему было ужасно стыдно. Сейчас все эти уважаемые, очень занятые люди, на которых весь СССР держится, увидят то, что нашкрябал халтурщик Миля…
Слева от Эмиля сидел, полуоткинувшись на спинку кресла, маститый режиссер. Он явно волновался, но очень хорошо играл полное спокойствие. Великий артист! Дальше сидели еще какие-то театральные деятели, и в их числе один критик, который когда-то, еще при жизни отца, бывал у Вредлинских. Проводив его как-то раз после очередного визита, отец охарактеризовал критика так: «Запомни, Миля! Этот тип — жуткая сволочь, но с ним надо дружить».
Все волновались, только Пашка, примостившийся за спиной Эмиля в следующем ряду, был спокоен по-настоящему и лениво мял зубами ириску «Кис-кис» — жвачки в СССР еще не выпускали.
Странно, но едва открылся занавес, как у Мили прошел озноб. Он увидел сцену с декорациями, которые были придуманы здешним художником по его весьма скупым ремарками. Их успели соорудить за две недели!
Потом в этих декорациях появились люди, которых придумал Миля, и стали жить той жизнью, которую все тот же Миля для них нафантазировал! Да как жить залюбуешься! Народных и заслуженных артистов в спектакле играло только трое, потому что роли в основном предполагали участие молодых актеров. Но эти молодые ребята и девушки старались вовсю. С жаром, талантливо, энергично. Ну и, конечно, режиссура была блестящая. Ведь Вредлинский только писал слова для своих персонажей, но не писал того, как они их будут произносить, с какой жестикуляцией, с какими поворотами головы, с каким огнем в глазах. Даже реплики, которые Эмиль считал проходными и мало что значащими, режиссер обыграл так, что они казались чуть ли не ключевыми. Да что там реплики! В паузах, когда не звучало ни слова, актеры с помощью одной лишь мимики достигали такой выразительности, что в зале звучали аплодисменты. Ну а про те четыре диалога, которые сам Вредлинский считал удавшимися, особенно последний, когда секретарь пригвоздил к позорному столбу бюрократа, тормозящего новаторство, — и говорить нечего. Это было потрясающе!
Народу в зале сидело немного, поэтому хлопки не производили особого впечатления. Но уже после того, как отзвучала последняя фраза, Пашка шепнул в ухо Вредлинскому:
— Ни фига себе! Сама Екатерина встала! Вот это номер!
Только теперь Эмиль рискнул скосить глаза направо. Он увидел, что та самая важная дама, которую он до сих пор только на портретах видел, встала с кресла и, повернувшись вполоборота, улыбается и хлопает ладошкой о ладошку. И тот, с комсомольским значком встал, и все остальные. Режиссер легонько дернул оторопелого Вредлинского за локоть — мол, встать надо, молодой человек, невежливо получается! Миля встал, сделал какой-то дурацкий кивок, мало похожий на поклон, и услышал плавный голос бывшей вышневолоцкой ткачихи:
— Молодцы, очень хорошо потрудились, по-гагановски!
Валентина Гаганова, если кто помнит, была в ту пору известна не меньше, чем Юрий Гагарин. Она работала на том же текстильном предприятии, где в молодости трудилась нынешняя дама из Президиума ЦК. Добившись успеха, Гаганова перешла из передовой бригады в отстающую и сделала ее бригадой коммунистического труда. Развернулось целое движение, во всех отраслях передовики стали переходить в отстающие бригады. Гагановой присвоили звание Героя Соцтруда и избрали делегатом на XXII съезд КПСС.
— Ну что, товарищи, — произнесла землячка Гагановой, — давайте проведем обсуждение…
Вот как бог свят — не запомнил Вредлинский почти ничего из того, что говорилось по ходу обсуждения спектакля, поскольку весь этот период находился в каком-то полуконтуженном состоянии. И не потому, что боялся чего-то. Нет, страх уже прошел, и все выступающие только хвалили его и режиссера. Вредлинский просто-напросто был оглушен происшедшим на его глазах чудом.
Серьезные, немолодые, весьма искушенные в жизни люди, ответственные работники и деятели культуры, с умным видом рассуждали о том, насколько глубокие социально-нравственные проблемы поднял молодой драматург, как хорошо он знает трудовые будни ударных строек, как смело критикует косность и бюрократию, пережитки сталинизма и культа личности. Даже разгромленную антипартийную группу Молотова, Кагановича, Маленкова и примкнувшего к ним Шипилова зачем-то вспомнили. А как они говорили о тех персонажах, которых еще месяц назад не существовало, потому что Вредлинский их еще не придумал?! Как о живых людях!
Режиссера почему-то хвалили меньше, возможно, потому, что от него и не ждали другого спектакля. Он тоже похваливал драматургию пьесы, утверждая, ему в руки пришел настоящий алмаз, а он лишь немного подправил огранку. Впрочем, потом, уже после того, как высокие гости сели в «ЗИСы-110» и укатили, пожелав коллективу театра творческих успехов, маститый вроде бы ни к селу ни к городу рассказал случай, произошедший с ним в 1920 году. Тогда член Военного совета 1-й Конной армии товарищ Ворошилов приказал ему, режиссеру конармейского фронтового театра, за трое суток поставить спектакль по пьесе, написанной неким комиссаром. Когда режиссер начал говорить, что это невозможно, Климент Ефремыч сказал: «Через трое суток наступаем на Киев. Мне нужно, чтоб бойцы прониклись революционным духом. Так что невыполнение приказа в срок буду считать саботажем!»
— И вы успели? — мгновенно догадавшись, на что намекает режиссер, спросил Эмиль.
— Я же перед вами! — улыбнулся старик. — Впрочем, панов из Киева мы действительно выбили…
НАКАЗАННЫЙ И ПРОЩЕННЫЙ
Дальше все стало совсем хорошо и просто. Прошла премьера, на которую Вредлинский явился уже в новом костюме. При посредничестве Манулова костюм ему пошили в каком-то спецателье. Были аплодисменты, цветы, а после — шампанское. Пьесу начали ставить в других театрах, и в Москве, и в Ленинграде, и в областях. Пришли деньги, даже не пять тысяч, как обещал Пашка, а намного больше. Кинорежиссер со всесоюзной известностью предложил переделать пьесу в сценарий, и через год на экран вышел фильм. Посыпались и другие предложения сочинить то-то и то-то на производственную тему… В общем, Эмиль Владиславович действительно раскрутился. Его приняли и в Союз писателей, и в Союз кинематографистов, и в ВТО. Появились пятикомнатная квартира, дача в Переделкине, машины: сперва 21-я «Волга», потом — 24-я. Приняли в партию — хотя Вредлинский туда особо не рвался. Немало поездил: и по Союзу, и по соцстранам, и в развивающихся побывал, и даже в капиталистических некоторых. И одиночество кончилось: на известность и деньги женщины летели, как бабочки на огонь. Теперь уже Вредлинский мог выбирать, и не из уродин, а из красавиц. Впрочем, женился он довольно поздно, а до того вел, так сказать, «нерегулярную жизнь». Так продолжалось до тех пор, пока все тот же Манулов не свел его с Александрой.
Это было уже в семьдесят третьем году.
В том же 1974-м, осенью, спустя год после того, как отгремела четвертая арабо-израильская война, Манулов совершенно неожиданно приехал к Эмилю на дачу и сообщил Вредлинскому, что покидает «совок» и отправляется на Землю Обетованную. По какому-то удивительному, мистическому совпадению это случилось ровно через 13 лет после того, как звонок Манулова открыл перед Вредлинским путь к славе, — 8 октября. Эту дату Вредлинский тоже запомнил на всю жизнь, но уже совсем по другим причинам. И разговор тогда вышел совсем другой.
— Слушай, Паша, — изумился Вредлинский, — разве ты еврей? Насколько я помню, по паспорту ты был русский!
— Увы, — вздохнул Манулов, — в этой стране бьют не по паспорту, а по физиономии…
— Тебя где-то ударили?
— Замнем для ясности. Завтра у меня самолет до Вены, а оттуда — до Бен-Гуриона. Ты лучше скажи, прислать тебе вызов?
— Зачем? Мне никто не предлагает пожевать свиного уха.
— Это потому, что ты больше похож на поляка, чем на еврея. Учти, когда я уеду, у тебя возникнет много проблем.
— Почему?
— Не знаю, — нехорошо осклабился Павел Николаевич, — предчувствие такое. Учти, я два раза не предлагаю…
Эмиль Владиславович почувствовал явную тревогу. Действительно, все, что предрекал Пашка, обычно сбывалось.
— Вспомни, как ты стал человеком? — увидев, что посеял беспокойство в душе у приятеля, прищурился Паша. — Если б ты тогда не согласился или не смог выполнить халтурку, то жил бы сейчас на 120 рэ в месяц, ну, может быть, на полтораста. И все, что у тебя есть сейчас, — это плоды той самой халтурки. Ты попал в обойму, понимаешь? И только потому, что слушался верного друга Пашу. Не передумал еще насчет вызова?