Без злого умысла
Шрифт:
Райт визгнул и мигом вскочил на ноги. Мохов взялся уже было за ошейник, чтобы разомкнуть карабин, и вдруг совершенно отчетливо представил, как забавно и глупо он будет выглядеть, когда запыхавшийся, решительный, с ощерившимся огромным псом на поводке незваным гостем ворвется в чей-нибудь тихий, уютный дом, где его друг вместе с хозяевами чинно сидит за столом и распивает чай. Плечи его затряслись, он засмеялся, сначала тихонько, потом громче, раскатистей. Хохот душил его, он давился им, масленистые слезинки выкатывались из уголков глаз и скоро бежали по щекам. Мохов безвольно рухнул на колени, постоял немного, сотрясаясь от смеха всем телом, а затем, обхватив руками живот, повалился на землю. Шершавый горячий собачий язык влажно прошелся по его лицу, потом еще и еще, а потом пес заскулил, жалобно и, как показалось Мохову, сочувственно. И неудержимое желание смеяться вдруг пропало разом, он грубо оттолкнул собачью морду: покачиваясь, поднялся, крепко сжал голову руками и выкрикнул, задыхаясь теперь уже не от смеха, а от негодования:
— Пошел вон! Я не нуждаюсь в жалости, даже в твоей собачьей жалости, понял?!
Райт испуганно отбежал на несколько метров в сторону, опустил голову и исподлобья уставился на Мохова. А тот вздохнул несколько раз, смахнул со лба волосы и шагнул к калитке. Бесшумно закрыв за собой легкую аккуратную дверку, прислонился к ней спиной, оперся расслабленно, вобрал голову в плечи, невидяще уставился в землю под ногами.
Теперь не хотелось одиночества, тишины. Почерневший в сумерках, всего какие-то часы назад такой ласковый и приветливый, лес казался угрюмым, враждебным, злым. Прихватило внезапной тоской под ложечкой, и все вмиг опостылело, все-все: и дом, и жена, и друзья, и работа, и вообще жизнь, и сам он себе опостылел, противен стал. И в завтрашнем дне уже не было никакой надежды. Этот день, показалось ему, будет таким же серым и нерадостным, как и предыдущие, как и те, что будут потом до самой его смерти. Теперь тянуло к людям. В людях — успокоение. Когда смотришь на них, суетящихся, озабоченных, смеющихся, ругающихся, исподволь ощущаешь, что продолжается жизнь и, значит, есть в ней какой-то смысл, удовольствие и надежда. Эта мысль неожиданно выплыла у него откуда-то из второго слоя сознания. Он еще не разобрался в ней, не оценил ее. Только нутром чуял, что сейчас надо к людям, просто смотреть на них, и все.
Мохов вышел к центру, на Красноармейскую. Здесь было веселей. И света больше, и людей, а значит, и шума. И машины здесь еще носились, но не так, как днем, стремительно и деловито, а не спеша, высокомерно и отчужденно. Сунув руки в карманы брюк, Мохов брел по тротуару, невольно стараясь держаться в тени, но все равно окаменевшее лицо его то и дело выхватывалось из темноты светом окон на первых этажах, и безмятежные лица прохожих на мгновение напрягались, когда взгляд их натыкался на Мохова. Он отрешенно скользил глазами по идущим ему навстречу сильным, здоровым, беззаботно улыбающимся людям, и казалось ему, что это только он один такой сейчас — потерявшийся, разрушенный до основания, отверженный и совсем никому не нужный, а они спокойные, уверенные в себе, ни в чем никогда не сомневающиеся, довольные жизнью, легко, просто, беззастенчиво, с громким смехом берущие от нее все, что только можно взять. Где-то рядом стеклянно звякнула, раскрываясь, дверь, выплеснулись на улицу звуки лихой песенки, возбужденные громкие голоса. Мохов повернулся и удивленно воззрился на слепящую неоновую вывеску над дверью: ресторан «Кедровник». Ах, вот куда его притянуло! Шел же просто так, дороги не разбирая, однако ж, смотри, в самое развеселое место в городе приплелся. Ресторан этот в отличие от других не загульный был, а именно веселый. Музыканты здесь выступали отличные, профессиональные, любую музыку от классики до последних легкомысленных новинок исполняли превосходно. А кухня просто пальчики оближешь. Сюда, как правило, народ не водку глотать приходил, а именно музыку послушать и лососины с медвежатиной отведать. Бывал Мохов здесь нечасто — приходил с друзьями, с женой, несколько раз по долгу службы заглядывал, два раза задерживал тут жуликов, однажды дело чуть до стрельбы не дошло, спасибо метрдотелю, рослому, крупному, похожему на тяжелоатлета на покое, Володе Цареву. В тот самый момент, когда преступник раздумывал, доставать ему оружие или нет, находившийся поблизости Царев треснул его огромной ручищей по голове. Да, вон там, наверное, за этими высокими, от земли и до второго этажа, окнами, занавешенными изнутри тяжелыми темными портьерами, за массивной стеклянно-деревянной дверью он найдет то, что ему не хватало сегодня весь этот долгий, невероятно долгий вечер. Мохов шагнул к двери, толкнул рукой. Но дверь не поддалась, осталась на месте, будто намертво приклеенная к косяку. Мохов хлопнул ладонью по стеклу, ощутив на мгновение его равнодушный холод на своей разгоряченной руке, затем надавил крепко. Откуда-то из недр помещения вынырнуло брезгливо-недовольное, до крайности обрюзгшее лицо швейцара. Рот его уже было ощерился, приготовился выплюнуть в лицо непонятливого гуляки что-то вроде: «Куда?! Не видишь, мест нет?!» — но тут же обмякло, помягчело. Щеколда громыхнула, Мохов переступил порог.
— Здравия желаем, товарищ начальник, — тонко и заученно пропел коротконогий потертый швейцар. — По делу или воспарить душой желаете? Алексей Матвеевич сегодня превзошел себя, бифштекс с кровью под грибами во рту так и тает…
Мохов не ответил, только кивнул неопределенно, сделал вид, что не заметил протянутой руки, и почему-то осторожно, с опаской вошел в фойе. Не по себе вдруг стало, чужим, инородным чем-то показалось ему это фойе, выложенное цветастой мозаикой, украшенное большими в витиеватых рамках зеркалами, заполненное гомонящими, по-праздничному одетыми людьми. Но не бежать же обратно на улицу, в самом деле. Из зала знакомо пахнуло продымленным мясом, застоявшимися винными парами, сладкими дорогими духами. Ничто не изменилось в зале с тех пор, как он был здесь последний раз, — месяца три назад. Только, пожалуй, света поубавилось и на столиках, что возле стен, появились крохотные настольные лампочки в симпатичных разноцветных абажурчиках. Уютней стало, глаз отдыхает.
Разглядывая зал, он ощутил вдруг то привычное, приятное чувство приподнятости, которое свойственно каждому знающему себе цену мужчине, когда он появляется среди нарядных хорошеньких женщин и их кавалеров и краем глаза ловит на себе оценивающие взгляды этих женщин и ревнивые, хмурые взгляды их спутников. Только сейчас он сообразил, что выглядит, наверное, помятым, взъерошенным и совсем не привлекательным. Весь вечер он и не вспоминал, не думал, как смотрится со стороны, ему было просто наплевать на это, а вот теперь…
Он вернулся в фойе, неторопливо подошел к зеркалу и со страхом взглянул на свое отражение. Но нет, как ни странно, все было как полагается: черные брюки, голубая рубашка с распахнутым воротом, отлично пригнанный серый твидовый пиджак, загорелое худое лицо с глубокими глазницами, плотно сжатые губы. Только вот вздувшиеся желваки на резких, сухих скулах и чуточку затравленный взгляд всегда спокойных внимательных глаз выдавали его состояние. А так все в порядке, хорошее лицо, без аномалий, уверенная, чуть небрежная манера держаться. Нет, действительно все в порядке. Мохов ухмыльнулся и подмигнул себе. Вот он сейчас, такой сильный, гибкий, самоуверенный, стоит перед зеркалом и с удовольствием разглядывает свое отражение. А за спиной искрятся мощные лампы в хрустале. Без стеснения, нарочито громко смеются довольные собой и жизнью красивые люди — улыбающийся человек всегда красив, — и завораживающе-ласковая мелодия льется из зала. И это явь, а сегодняшний день и вчерашний, и позавчерашний тоже, и этот, нынешний, вечер — сон, самый обычный, муторный, тягучий сон уставшего человека, сон, который нужно забыть тотчас, немедленно и твердо уверить себя, что не повторится он никогда больше. А действительно, неужели что-то произошло? Может быть, все дело в усталости, в издерганных нервах? И сочиняет он самые обыкновенные небылицы, и клянет себя без причины, а история-то выеденного яйца не стоит. И завтра утром прошедшие дни будут выглядеть совсем иначе, не так мрачно, как сейчас, и сам себе он покажется другим, нет, не другим, а тем же самым, каким и был до этого дурацкого обыска на квартире Росницкой. А сейчас прочь все мысли из головы, все до единой, пусть останутся только инстинкты, обычные инстинкты обычного человека… И он в одночасье почувствовал зверский голод, захотелось что-нибудь выпить освежающего, закусить вкусно, изысканно, потом откинуться на спинку удобного мягкого кресла, закурить и бездумно разглядывать веселящихся людей, а можно и станцевать при случае с какой-нибудь милой смешливой женщиной, нашептать ей на ухо разных глупых банальностей, улыбаясь при этом чуть насмешливо и самоуверенно, а потом, даже не спросив имени, проводить ее к столику и не смотреть больше весь вечер в ее сторону, интуитивно ощущая, как она ждет твоего приглашения каждый раз, как начинается новая мелодия.
Метрдотель сегодня был другой, не Царев, имени и фамилии его Мохов не помнил, но метрдотель Павла знал. Встал из-за служебного столика, как только завидел его, поспешил навстречу; на молодом простецком лице возникла гладкая привычная улыбка.
Протягивая руку, осведомился вежливо:
— По делам или отдохнуть?
— Когда-то надо забыть и о делах, — улыбнулся в ответ Мохов.
— Это верно, — одобрил метрдотель. — Их так много, что все не переделаешь. Прошу.
Эти ничего не значащие слова еще больше взбодрили Мохова. Ничего не изменилось, жизнь продолжается. Лавируя между столиками, он разглядывал публику. С каким-то непонятным волнением и удовольствием встречался со взглядами женщин — строгими, оценивающими, нередко призывными.
— Вот здесь, — метрдотель указал на свободный маленький столик у окна. — Для особо почетных гостей.
— Это ни к чему, — как можно мягче возразил Мохов. — Я совсем не почетный гость, я обычный гость. Будем исходить из этого, идет?
Метрдотель пожал плечами, оглядел зал, сухо сказал:
— Больше мест нет. Ну так что?
— Павел Андреевич.
Кто-то сзади коснулся плеча Мохова. Он обернулся. Перед ним стоял худющий и неуклюжий Хорев, раскрасневшийся, улыбающийся, в отутюженном поношенном костюмчике, в пестром немодном галстуке, туго стягивающем чуть великоватый до снежной белизны накрахмаленный воротник рубашки. Он был похож на школьника, которого родители насильно втиснули в первый в его жизни костюм.
Мохов был удивлен. Кого-кого, а увидеть в ресторане Хорева он никак не ожидал. Но удивления своего не показал — зачем? У этого парня и так еще много комплексов. Со временем они исчезнут, но пока в отношении с ним надо быть осторожным.
— Рад тебя видеть, Леша, — улыбаясь самой своей широкой улыбкой, сказал Мохов. Правда, особой радости от этой встречи он не ощутил. — Снимаем стрессы рабочей недели?
— Вот… жена говорит, не бываем нигде… пойдем хоть в ресторан, — с виноватой улыбкой сообщил Хорев. Он словно оправдывался, извинялся за то, что попал в такое неподходящее для приличного человека место. — Может быть, к нашему столику?
— Ну вот все и решилось, — поспешно сказал метрдотель. Его уже ждали другие дела.
— Я вас сразу увидел, хотел подойти, а жена говорит, не надо, будут потом в отделе рассказывать, мол, Хорев по ресторанам ходит… — объяснял Хорев, пока они добирались до его столика.
— Ну и глупо, — ответил Павел. — Это только ханжи и недоумки могут найти в этом что-то предосудительное. Слава богу, у нас таких нет.
Хорев повеселел.
— Вот и я жене то же самое сказал, а она расстроилась.