Безбожный переулок
Шрифт:
И все равно. Это был он. Совершенно ясно, что он.
Антошка сразу поняла это, как только он появился в Шустриковой клинике. Шустрикова клиника. Это был жалкий компромисс, конечно, но без него Антошка точно бы не выдержала. Умерла. Прибиться хоть к какой-нибудь больнице. Просто быть рядом. Если не лечить самой, то хотя бы наблюдать. Танталовы муки.
Сперва она устроилась в Первую Градскую, санитаркой – на такую жалкую зарплату, что этим можно было даже гордиться. Чистое подвижничество. Подвиг духа. Может быть, даже схима. Мама, из которой вылупилась вдруг бойкая и горластая поклонница реформ, едва не сорвала горло, отговаривая, стыдя, возмущаясь. К тому времени она сама бросила идиотскую свою школу – но ради бизнеса, Антошка. Как ты не понимаешь? Ради бизнеса! Ведь такие открылись
Отряхнув с ног прах ненавистной истории, мама сколотила из бывших во всех отношениях коллег нелепую перелетную стаю, и теперь они мотались от одной границы к другой, приседая, кряхтя, надрываясь, ворочая тюки и рассовывая взятки. Товар. Деньги. Угар. Клетчатые сумки. Турецкое и польское барахло, предвестник великого китайского. Своя точка на толчке – как высшее жизненное достижение. Примат человеческого разума над экономической материей. Из первого же своего бизнес-вояжа мама привезла папе кожаную куртку пузырем, Антошке – джинсы-мальвины, себе – семь разноцветных кофт из нежнейшей ангорки, богато расшитых простодушными бусинами и роскошным стеклярусом. Этакая «неделька» начинающего нувориша. Отец остался в своем архиве, погребенный тихими кипами никому теперь не нужных документов и бумаг. Сохранил преданность истории. Наверное, просто побоялся выйти наружу.
По вечерам они собирались за одним столом и молча, но отчетливо презирали друг друга. Посуду моет тот, кто не зарабатывает! – говорила мама, вставая. И папа с Антошкой сталкивались плечами возле раковины.
Потом маму ограбили, не на границе, правда, а недалеко от дома, в Красногорске – отобрали весь ее идиотский товар и очень крепко избили. Может, и что еще хуже, Антошка так и не смогла задать вопрос. Не решилась. Что такое насилие, она уже не спрашивала. Знала. Выписавшись из больницы, мама лежала дома – и даже к стене отвернуться не могла, чтобы оплакать надежды, убытки, истаявшее, к чужим рукам прилипшее барахло. Трещины в ребрах. Сотрясение мозга. Шинированная челюсть. Распухший, черно-лиловый желвак, надежно укрывший глаз. Чужая женщина. Совершенно чужая. Слава богу, хоть молчаливая. Рулить сквозь стянутые проволокой зубы оказалось непросто. Антошка сноровисто ухаживала за ней, радуясь возможности применить все, что вычитала когда-то в толстой серой книжке «Общий уход за больным». Папа заглядывал в комнату, спрашивал робким шепотом – ну как там она? Втихомолку плакал. Что он еще мог? Больше ничего. Совсем ничего. Антошка кивала строго – все в порядке, не волнуйся. Ничего страшного. Санитаркой она к тому времени уже не работала – ушла. Не потому что мало платили – а потому что не пускали к больным. Вообще никак – даже лишнюю секунду во время обхода задержаться. Не говоря уж о задать вопрос или хоть словом перекинуться с врачами. Стоило ли влачить этот крест до самого конца? Мыть полы, тумбочки и ругаться матом Антошка прекрасно умела и без Первой Градской.
Поэтому, когда мама наконец поправилась, Антошка устроилась ресепшионисткой в клинику доктора Шустера. Долги за отобранный товар они отдавали еще года три, сбившись в отчаянную кучу, барахтаясь, напрягаясь, став наконец-то тем, кем считались все пустые прошедшие годы, – семьей. Отдали. Спасибо Шустрику – без процентов. Кстати, он первый понял и оценил Антошкин потенциал. Потому и ссудил новенькую, едва проработавшую три месяца, суммой, которая ей казалась запредельной, немыслимой, словно возраст вселенной, а для него была – просто деньгами. Пять тысяч долларов. Господи. Да он на баб своих в месяц больше тратил!
Так по пятьдесят процентов из зарплаты у Поспеловой вычитаем ежемесячно? – уточнила бухгалтерша, мягкая, крупная, ленивая баба, совершенно безжалостная во всем, что касалось цифр. Шустрик пожевал толстую губу, вспомнил, как копил когда-то на велик, долго, усердно, старательно, героически отказываясь от пирожков, «Буратино» и кино, ощутил сладкий колючий вкус этого самого невыпитого «Буратино», и сквознячок от навеки пронесшихся мимо «Неуловимых мстителей» и распорядился – не надо фанатизма. Давайте по тридцать. Бухгалтерша пожала плечами, отметила что-то в ведомости, еще раз передернулась, словно блохастая. Как хотите.
Шустрик,
Люди мы или нет? Ну конечно же люди.
Антошка была благодарна, видит бог. Очень благодарна. Не за деньги, конечно. Не только за них. За комнату отдыха, которую по невытравимой привычке называли ординаторской. Ординаторская была общая. Для всех. Антошка могла прийти туда в любой момент, налить из модного электрического чайника кипятка, сунуть в чашку модный чайный пакетик, посидеть накоротке с врачами. Послушать. Просто послушать. Мысленно дотронуться, примерить их невиданную удивительную судьбу. Иногда, очень редко – даже поговорить. К ней прислушивались. Она была вежливая, милая. Своя. К тому же – эксперт по психам. Здорово всех выручала.
Ты как вообще это делаешь, Антошка?
Нюхом их чуешь?
Она улыбалась смущенно. Благодарно.
Не знаю. Само как-то получается.
Только он ни разу не спросил.
Муж. Врач.
Ну и что?
Антошка все равно знала, что лучше него нету.
Ненаглядный. Вот какой он был. Ненаглядный.
Антошка долго не знала, как к нему подступиться. Да что там – просто посмотреть прямо – глаза в глаза. Да и никто, честно говоря, не знал. Высокий, отстраненный, Огарев быстро входил в ординаторскую, по-офицерски, как шинель, накинув на широкие плечи халат – самый обыкновенный, белый, простой, больничный. Обязательных для всех в клинике сине-белых костюмчиков не носил принципиально – вообще делал что хотел. Нет, неправильно – то, что считал нужным. Это была не самоуверенность, не фронда, не выпендреж – а спокойная и сильная вера в собственные силы. Только в свои. Ни в чьи больше. Антошка потом только сообразила – он же и правда был совсем один, ее муж. Врач. В больнице можно было позвонить в интенсивную терапию, собрать консилиум, спихнуть все на завотделением, на главврача, на кого угодно – сделать шаг назад, в конце концов, просто шаг назад за чужие спины.
В клинике Огареву не на кого было рассчитывать. Он был один. Никто бы не стал его выгораживать в случае чего. Никто бы не стал за него спасать. Принимать решение. Брать ответственность на себя. Разве что прибежал бы из соседнего кабинета перепуганный Шустрик или стоматолог, вальяжный, ароматный пройдоха, сколотивший на металлокерамике целое состояние, вечно разведенный, вечно в поиске новых амуров и зефиров.
Огарев был на самом переднем крае. На линии огня. Он не знал, кто войдет в его кабинет следующим – и чем ему можно помочь. Знал только, что помочь – необходимо. И методично, специализация за специализацией, накачивал себе новые навыки. ЛОР-болезни. Кардиология. Пульмонология. Гастроэнтерология. Эндоскопия. УЗИ. Шустрику пришлось здорово раскошелиться и на аппараты – те, что Огарев хотел, и на курсы – те, что он счел достойными собственной персоны. И лазеры, конечно. Лазеры – это было круто. Лазерная хирургия.
Огарев научился, конечно. Разработал собственную методику, еще одну. Потом инструмент – крошечный, изящный. Шустрик завопил ликующе – старик, надо срочно защищаться, патентовать это дело! И в Америку продавать!
Продавай, вяло разрешил Огарев. И защищайся. Я – не буду. Вылизывать старые седые задницы – это не по мне. Я же про науку говорю, возмутился Шустрик. Про большую науку! И я про нее, согласился Огарев.
Антошка, сидевшая тут же, в ординаторской, не выдержала, засмеялась. Не угодливо, нет. От радости.
Огарев повернулся. Посмотрел. Серые-серые глаза. Светлые ресницы. Морщины у твердого рта – ранние, заслуженные, взрослые. Седины бы еще для солидности – никто не хочет лечиться у молодого. Но нет – никакой седины. Высоко, по-военному, выбритая шея, открытый лоб и копной – теплое, мягкое, спелое, золотистое, чуточку самую венецианское, почти ржаное.
Антошка перестала смеяться.
Обиделся? Разозлился?
Но Огарев вдруг улыбнулся и еле заметно подмигнул.
Ей одной, господи! Ей одной!