Бездомники

Октябрскій сренькій день только еще сталъ потухать, только еще начало смеркаться, и въ мелочной лавочк и въ закусочной, помщавшихся въ подвальномъ этаж, только еще зажгли лампы, а ужъ около входа въ ночлежный пріютъ началъ собираться разношерстный народъ, алчущій отдохновенія. И какихъ только одеждъ тутъ нтъ! Вотъ форменное пальто, потерявшее свой первоначальный синій цвтъ, превратившійся во что-то буро-желтое на спин и на рукавахъ съ заплатами, вотъ фуражка, съ когда-то краснымъ

околышкомъ, вотъ стоптанные сапожные опорки, изъ которыхъ торчитъ сно около обернутыхъ въ грязныя онучи ногъ, вотъ ситцевая кацавейка, подпоясанная веревкой и надтая на здоровомъ дтин съ опухшимъ лицомъ, вотъ нанковый подрясникъ съ котомкой, привязанной за плечами, вотъ примитивная обувь изъ телячьей шкуры отъ чайнаго цибика и веревокъ. Срый армякъ и заплатанный нагольный полушубокъ здсь аристократическіе костюмы, валенки — роскошная уже обувь.

Дымятъ махорочныя «цыгарки», свернутыя изъ газетной бумаги.

Кое-кто въ толп жуетъ хлбъ, вытаскивая его маленькими кусочками изъ-за пазухи.

Кто-то въ толп говоритъ:

— Пострлять-бы въ сумерочкахъ-то. Въ сумеркахъ подаютъ чудесно, да мста занятъ могутъ и останешься безъ ночлега.

— Какъ разъ заполонятъ ночлежный. Что говорить — соглашается съ нимъ другой голосъ.

— А вдь еще, пожалуй, часъ мста ждать, пока ночлежный отворятъ.

— Нтъ, и во полтора, а то и два. Ко всенощной еще не звонили.

— И приссть-то негд! А я сегодня гранилъ-гранилъ мостовую!

— Садись на чемъ стоишь.

— И то, приссть.

Ситцевая кацавейка, съ подвязанной скулой тряпицей, садится на тротуаръ, прислонясь къ дому, и обхватываетъ руками колна,

— Городовой сгонитъ. Не велно садиться-то, — замчаютъ ему изъ толпы.

— Гд городовой-то? А пока онъ придетъ, я ужъ отдохну. Шестьдесятъ верстъ прошагалъ въ три дня, такъ костыли-то ой-ой какъ ноютъ!

— Золотой роты господинъ кадетъ? — спрашиваетъ его кто-то.

— Онъ самый.

— Когда прибыли въ Питеръ?

— Сегодня около полудня.

— Успли пострлять?

— Здсь плохо. По дорог, за городомъ, стрльба была лучше.

— Тамъ всегда лучше. Тамъ у публики сердце тепле.

— Однако, какъ тамъ ни тепло, всхъ въ Питеръ тянетъ, никто тамъ по долгу не сидитъ.

— У меня здсь родня. Я къ родн пришелъ въ Питеръ, — отвчаетъ ватная кацавейка.

— Къ родн? Такъ что-жъ у родни не ночуешь? Что-жъ къ ночлежному дому пришелъ?

— Долго разсказывать, ддушка. А только у меня здсь родня въ Питер съ каменными домами есть.

— Ну-у?!

— Съ лавками и магазинами. Все торговцы. Дядя на своихъ коняхъ разъзжаетъ. Кони — огонь.

— Вотъ такъ штука, коли не врешь!

— Зачмъ врать! Завтра къ нимъ объявлюсь. Сначала къ отцу…

— Ахъ, и родитель даже есть?

— Папаша и мачиха Прекрасная Елена. У отца магазинъ и электричество блещетъ во всю.

— Магазинъ у отца? Ну-ну-у? Какъ-же

это тебя отецъ-то такъ допустилъ?

— Изъ-за него и погибаю.

— Такъ. Бываетъ…

— Бываетъ, что у двушки мужъ помираетъ. Ха-ха-ха!

— Ты чего зубы-то скалишь. Я правильно говорю. Прямо изъ-за отца погибаю. Я когда-то въ бобр ходилъ, а лтомъ въ желтыхъ полусапожкахъ. Срая шляпа на бекрень. При золотыхъ часахъ съ цпочкой. Есть лихачи на углу Невскаго и Садовой, что и сейчасъ меня признаютъ.

— Ну, вотъ должно быть самъ себя и ухлопалъ, коли съ лихачами съ Садовой занимался.

— Нтъ, я не безобразилъ сначала. Конечно, эта самая «Аркадія» и «Салонъ Варьете» были мн хорошо извстны, но я просто какъ полированный юноша порхалъ.

— Ну, вотъ и дополировался по «Аркадіямъ»-то. А то на отца клепать.

— Говорю правду. Меня отецъ сгубилъ. Къ мачих приревновалъ, къ Елен Прекрасной.

— Вотъ оно что… Такъ… Будемъ врить.

— Разсказывай, разсказывай, милый, — сказалъ ситцевой кацавейк субъектъ въ вылинявшемъ форменномъ пальто. — Долго здсь ждать, пока ночлежный отворятъ, всетаки послушаемъ.

— Шута теб захотлось? Не дождешься. Я гордъ, — отвчала кацавейка. — Когда-то около меня самого шуты-то прихлебали.

Молчаніе.

Ударили въ колоколъ ко всенощной. Нкоторые перекрестились. Выцвтшее форменное пальто сказало:

— Вдь вотъ теперь на паперти во время всенощной смло можно-бы на сороковку настрлять, да боюсь, что народъ въ ночлежный нахлынетъ и безъ мста останешься.

— Не настрлять, коли ты не ихній, — возражаетъ кто-то. — Не допустятъ и встать на паперти. Своя артель нынче на каждой паперти-то изъ нищихъ, и чужихъ не больно-то принимаютъ. Забьютъ, заколотятъ. Да и церковные сторожа на ихъ сторон. Съ сторожами-то вдь они длятся.

— Кондракъ заключенъ?

— Да, на манеръ кондраку.

А съ ситцевой кацавейкой разговаривалъ ужъ сермяжный армякъ.

— А мачиха-то твоя, значить, оказалась вдьмой? — спрашивалъ армякъ.

— И красоты неописанной и доброты. И когда она ко мн склонность почувствовала, онъ ее тиранить началъ, и меня прогналъ отъ себя. И вотъ тутъ-то я загулялъ, запилъ, потому сердце у меня чувствительное и несправедливости людской я не терплю.

— Такъ все-таки запилъ. Ну, вотъ твоя и вина.

— Запилъ. Мертвую запилъ. И все пуще и пуще. Бобры слетли съ плечъ, желтые полусапожки свалились. Все ниже, ниже — и пошелъ я, наконецъ, съ рукой… По лавкамъ пошелъ просить пятачки. На зло ему пошелъ просить пятачки… чтобъ срамъ ему былъ за выгнаннаго сына, руку къ чужимъ людямъ протягивающаго.

— На выпивку?

— Только на выпивку… ну, и на закуску.

— Ахъ, вино, вино! — тяжело вздохнулъ сермяжный армякъ.

— Ядъ… А заливаетъ горе. Я и теперь, если стрляю, то прошу на сткляночку съ килечкой, а не Христа ради на хлбъ.