Безоглядная страсть
Шрифт:
Кулаки Энни сжались так, что ногти впились в ладони.
— Пусть повоют, — огрызнулась она, — так им и надо! Комната, слава Богу, уже перестала вертеться перед ее глазами, и Энни снова могла различать лица судей. Обежав эти лица взглядом, Энни остановилась на Лудуне.
— Вы, граф, кажется, считаетесь другом Ангуса? — с вызовом проговорила она. — Или вы уже успели отречься от этой дружбы?
Граф откашлялся в кулак.
— Как друг вашего мужа, — ответил он, — я советовал бы вам, леди Энни, принять наше предложение.
Вместо ответа Энни презрительно уставилась на него. Это продолжалось целую минуту, пока граф наконец не почувствовал, что не в силах больше выдерживать ее взгляда — он жег его, словно огонь. И без того красное, словно медь, лицо его светлости стало иссиня-багровым, пальцы принялись нервно оттягивать воротник рубахи, словно тот душил его, бычьи глаза налились кровью, челюсть заходила из стороны в сторону. Лудун поднялся над столом, сам не зная зачем, но вдруг из красного стал бледным как смерть и зашатался. Еще мгновение — и толстяк бы, пожалуй, рухнул без сознания, но товарищи, подхватив его под руки, вывели в соседнюю комнату, откуда еще долго слышались сдавленный кашель и восклицания: «Черт дери эту ведьму — не баба, а дьявол!»
— Ну, так как, леди Энни? — произнес Камберленд, со скучающим видом выковыривая грязь из-под ногтя. — Можно считать, что вы уже приняли наше предложение, или вам необходимо еще время, чтобы подумать?
«Не показывай виду, Энни, что ты злишься! Не давай понять этому идиоту, что он выводит тебя из себя — иначе конец и тебе, и Ангусу…»
— Я не приму такое нецивилизованное предложение, — заявила она, — если даже на его обдумывание вы дадите мне целую вечность!
— Преклоняюсь перед вашим упорством, леди, — съязвил Камберленд, — но не уверен, что вам удастся сохранить его после пары дней в камере с крысами, здоровыми, как собаки!
Он повернулся к Кокейну, все это время стоявшему у двери навытяжку. Тот шагнул вперед, хотя и крайне неохотно.
— Будьте любезны, полковник, проводите леди Энни в ее новые апартаменты. Кстати, не забудьте, прежде чем запереть за ней дверь, хорошенько ее обыскать. Если уж ее свекровь умудрилась протащить в камеру под юбками огромнейший нож, то одному Богу известно, на что способна эта пташка! Впрочем, леди Энни, так и быть, даю вам последний шанс одуматься.
Набрав в рот слюны, Энни презрительно сплюнула на носок его лощеного сапога.
Глава 28
Инвернесс, май 1746 года
Страх душил Энни, мрачные стены камеры, казалось, с каждым днем становились все уже. Воздух был таким спертым, что каждый вдох вызывал боль в надсаженных легких. Звуки, доносившиеся из соседних камер, преследовали Энни день и ночь, и она уже перестала понимать, где кончается ужасная реальность и начинаются ее собственные не менее кошмарные видения.
Камберленд навещал ее в камере три раза все с тем же предложением — свобода в обмен на имена лидеров заговорщиков, но каждый раз выходил от Энни ни с чем, бормоча под нос цветистые ругательства.
Густые рыжие волосы — гордость Энни — превратились в безжизненные грязные сосульки; кожа, успевшая впитать всеми порами камерную пыль, стала пепельно-серой; под ввалившимися глазами обозначились черные круги; руки почернели от постоянного подтягивания за решетку к окну; ногти обломались.
Энни сама толком не знала, что она собирается увидеть в этом маленьком слепом окне под самым потолком, почти не пропускавшем свет. Порою Энни даже не понимала, рассвет или закат — эти скупые лучи, что бросает солнце в ее камеру. Да ей это было и все равно — день в этом каменном мешке почти не отличался от ночи. Часто, отходя ко сну, Энни ловила себя на желании заснуть навсегда и не просыпаться — лишь бы пришел хоть какой-то конец этой томительно-изнуряющей бессмыслице…
Камберленд говорил ей, что муж ее жив, но можно ли ему верить? Если бы Ангус и вправду был жив, он бы скорее всего нашел способ известить ее об этом — через охранников или еще как-нибудь… Не все тюремщики, в конце концов, были зверями в человеческом облике — были и такие, кто готов был тайком пронести в ее камеру лишнюю миску баланды…
Все украшения Энни — кольца, серьги, даже пуговицы платья — давно были выменяны тюремщикам на еду или воду. Осталась лишь одна серебряная брошь, которую Энни готова была отдать лишь вместе с жизнью — эту брошь ей подарил Ангус в ночь перед Каллоденом. Энни носила ее у самого сердца, под корсетом, и в минуты, когда ей становилось невыносимо тяжело на душе, она прижимала брошь к груди так, что та впивалась в тело.
Энни знала, что Камберленд не повесит ее просто так, без суда и следствия, — для этого ее должны отвезти в Лондон и устроить показательный процесс. Но это лишь потому, что она жена знатного, влиятельного человека, главы клана. С теми, кто попроще, они не церемонились — без повешений не проходило почти ни дня. Когда мимо камеры Энни вели одного из приговоренных к казни, она, глянув в зарешеченное окошко на двери камеры, с трудом узнала в этом похудевшем, осунувшемся, избитом в кровь пленнике Дугласа Форбса. Позднее Энни стало известно, что мужественный молодой человек отказался от мешка, который обычно надевают на головы осужденным, предпочтя в последний момент своей жизни видеть голубое небо. Дункан Форбс даже не посчитал нужным помиловать родного племянника…
Несмотря на ежедневные расстрелы, число заключенных в тюрьме не убывало, а росло день ото дня, в нее поступали новые арестованные. Когда тюремные камеры переполнились уже настолько, что никак не могли вместить новых людей, пленных стали распихивать по городским церквам, когда же и они переполнились до отказа — в трюмы стоявших в порту кораблей.
В конце апреля Камберленд издал приказ, предписывавший всякому, имевшему любые сведения о якобитах, сообщать их начальству. Священникам вменили в обязанность отчитаться, кто из их прихожан не посещал церковь во время бунта. За поимку вождей, участвовавших в восстании, были назначены баснословные суммы. За голову Чарльза Стюарта было обещано тридцать тысяч фунтов; немного меньшие, но тоже внушительные суммы — за таких видных бунтовщиков, как Мюррей, Камерон, Гленгарри, Эрдшил. Отряды английской инфантерии и драгун постоянно прочесывали едва ли не всю Шотландию. Последний оплот Лохела — форт Ахнакарри сровняли с землей, самому же Лохелу вместе с друзьями приходилось скрываться в пещерах. Во всей Шотландии, пожалуй, не осталось деревни, которая не была бы разорена до нитки, всюду полыхали костры — Камберленд задался целью сделать все, что можно, чтобы навеки уничтожить бунтарский дух Шотландии. Меньше всего герцога волновала справедливость предпринимаемых им мер — невиновных наказывали наравне с виноватыми. Поскольку пленных было слишком много, чтобы устраивать процесс над каждым, суд вершили по жребию над каждым двенадцатым. Остальным, если они могли выкупить себя, даровали свободу с условием пожизненной высылки из Шотландии, если нет — грузили на корабли и отправляли в отдаленные колонии в качестве рабов.
Среди казненных было четыре пэра — их в знак «особой милости» не вешали, а отрубали головы. Одним из этих несчастных был граф Килмарнок — тот самый, с чьей женой развлекался перед фалкиркским боем генерал Хоули. Ходили слухи, что графа выдал не кто иной, как лорд Джордж Мюррей в обмен на помилование. Поговаривали также о том, что леди Килмарнок удалось бежать из-под конвоя, подсыпав конвоирам в вино лошадиную дозу опиума.
Энни чувствовала себя так, что, пожалуй, не отказалась бы теперь от этого вина… Она знала, что Камберленд вскоре «пожалует» в четвертый раз, будет соблазнять ее хорошей едой, чистой постелью, горячей ванной… Энни не знала, сколько это еще будет продолжаться, на сколько хватит ее сил и терпения. Король дал Камберленду полную свободу делать с бунтовщиками все, что тому заблагорассудится, но после полутора месяцев непрерывных казней герцог, желавший подавить дух «смутьянов», добился лишь обратного эффекта — чем больше он свирепствовал, тем больше ответной ненависти вызывал. Дело дошло до того, что «мясника Билли» стали клеймить уже в лондонских газетах, а английский парламент начал обсуждать вопрос, не слишком ли жестоко подавляется шотландское восстание.