Безумное танго
Шрифт:
Итак, она находится в каком-то помещении с белым, неровно побеленным потолком. Но где именно? Дома? Или у Вадимки? А может, у кого-нибудь еще из парней? Неужели напились вчера так, что она забыла, где находится?
Но что это маячит на обочине сознания? Какой-то черный каменный свод, который нависает над ней, опускаясь все ниже и ниже, словно грозит совсем придавить. Голова болит, горло саднит, чьи-то руки вцепились ей в плечи и тянут спиной по камням, ей больно, а чей-то голос кричит: «Инга! Инга, ты жива?!»
Алёна. Это был голос Алёны!
Инга резко села – но тотчас завалилась набок от сильнейшего головокружения. Пришлось полежать, зажмурясь, унимая спазмы, стиснувшие вдруг желудок. Перед глазами – настоящая свистопляска! Немалое прошло время, прежде чем удалось отогнать разноцветные огненные круги, но и тогда Инга с трудом могла соображать и оценивать то, что увидела.
Какая-то клетушка, огороженная желтыми клеенчатыми ширмами. Небольшое окно с белыми занавесками; за окном брезжит рассвет. На стуле, сложив руки на животе и низко опустив голову, дремлет женщина в черном бесформенном одеянии.
«Может, это чистилище?» – растерянно подумала Инга. Боль в голове была поистине адской, мозг просто-таки плавился от этой боли.
Она лежала тихо-тихо, боясь даже вздыхать глубоко, блаженно ощущая, как дрема затягивает ее переполошенное, словно бы обожженное сознание. И вдруг ударило по сердцу воспоминание о темноглазом лице, которое надвинулось на нее, и в глазах было такое выражение, какого Инга не то что никогда не видела, но даже вообразить не могла. У нее вырвали из рук сумку, потом удар в лицо опрокинул навзничь, еще один удар – по голове, потом грубые руки волокли по земле, запихивали куда-то, она не могла сопротивляться… И еще одно воспоминание: как она бежит по мягкой, невозможно мягкой мураве между серыми, покривившимися сараями, в ужасе оглядывается, но шум мотора не отстает, она понимает, что машина ее преследователя совсем рядом, ее просто не видно за сараями, но она здесь, от нее не убежать, и тогда Инга достает из сумки и прячет под крышу сарая плоскую черную коробку.
Это мина замедленного действия. Она лежит под крышей до сих пор. И если ее кто-нибудь невзначай найдет, мина взорвется.
Инга открыла глаза и опять села. Вернее, попыталась сесть, придерживая голову обеими руками: почему-то казалось, что от этой боли шея запросто может переломиться и тогда голова оторвется.
Ну да, он ведь так и рыкнул в ярости, когда поймал Ингу: «Сука, я тебе голову оторву!» Но все-таки не оторвал. А ведь старался.
Инга опасливо покосилась на женщину в черном, которая, как она догадывалась, сидела здесь нарочно для того, чтобы ее стеречь, и спустила ноги с кровати. Скрипнула кровать, скрипнул пол, но женщина не проснулась, только глубоко вздохнула.
Ингу от страха бросило в такую дрожь, что даже голова перестала болеть.
На цыпочках приблизилась к окну. Ерунда, второй этаж, но этими трясущимися руками она не сможет удержаться за подоконник, сорвется. Еще один удар – и голова тогда уж точно оторвется, как и грозил этот гад…
Выглянув из-за ширм, Инга увидела большую комнату с несколькими кроватями, на которых спали женщины. Возле каждой кровати – тумбочка. Инга зачем-то начала считать их, но сбилась и бросила.
Да ведь это больничная палата. Ну да, она находится в больничной палате. Господи, интересно, от чего же можно вылечиться в компании шести или даже восьми больных женщин?! Некоторые лежат тихо, а другие похрапывают, даже храпят. И какой спертый воздух! Надо скорее уйти отсюда.
Она оглянулась на свою отгороженную кровать. В больницах в палате отгораживают того, кто находится в особенно тяжелом состоянии, может, даже умирает. Это она, что ли, умирает? Да нет, непохоже…
На всякий случай Инга ощупала себя руками и обнаружила две вещи: во-первых, она жива, что и требовалось доказать, а во-вторых – из всей одежды на ней только коротенькая рубашонка, довольно грубая, застиранная, вдобавок с расплывшимся клеймом на животе. В таком прикиде далеко не убежишь!
Стиснув зубы от брезгливости, она сняла со спинки ближней кровати байковый халат и надела на себя. Сунула ноги в тапочки.
Чудо, если ее не задержит милиция в таком виде! Хотя в деревне-то…
Ну да, она ведь в Выксе. Вроде как ее называют городом, но Инга всегда считала глухой деревней.
Тишина в этой больничке стояла просто-таки гробовая. Взгляд, брошенный на большие настенные часы, объяснил Инге, в чем дело. Еще только четыре утра, все нормальные люди спят. Ну и хорошо, так и так ее все всегда считали ненормальной, она и не будет спать, она пойдет, достанет свою мину замедленного действия. Отдаст ее Алёне и попросит…
О чем? Что должна сделать Алёна?
Инга не знала. Может, раньше и знала – вчера, а теперь забыла. Хотя нет, как теперь вспоминается, никакого четкого плана у нее в голове не было и вчера, она действовала под влиянием страха.
Когда Мэтр и Никита заворачивали зарезанного Вадимку в пододеяльник, Ингу колотила истерика в Алёниной комнате. Нет, она не рыдала, не плакала – просто сидела, поджав колени к подбородку, на диванчике сестры, прислушивалась к возне за стенкой и кусала подушку, чтобы заглушить рвущийся из груди крик ужаса.
Почему-то только сейчас до нее дошло, в какие опасные, нет, смертельные игры она заигралась. Только сейчас. Хотя могла бы и раньше спохватиться. Гораздо раньше… Ну, хотя бы в феврале, на поминках Пашки. К ней подошла рыжая Светка и шепотом спросила, не думает ли Инга, что их уже начали «выпалывать».
…Они здорово промерзли в тот день на кладбище, ну и согревались, поминая Пашку, на полную катушку. Да и жалко было его, гада, заводного парня и классного мастера постельных дел. Они все друг с другом спали, все студийцы, разумеется, никакой ревности не было и быть не могло, и, думая о том, каким молодцом был Пашка, Инга знала, что и Светка думает о том же, именно поэтому с ее ресниц так и сыплются слезы! Всхлипывая и сморкаясь, Светка сказала, что она все время ждала чего-то в этом роде после того «пионерского сбора», все-таки там был не только их хороший знакомый, но и заклятый, как теперь выяснилось, враг этого хорошего знакомого. А руки у него, говорят, длинные, это только кажется, что он теперь вне игры, а он еще ого-го… Так вот, гибель Пашки – не его ли это рук дело? Не спешит ли он убрать свидетелей своих игрищ?
Инга отвернулась, уткнула лицо в ладони и дала волю… смеху. Ну, конечно, кое-чему она все-таки в студии научилась: до Светки доносились какие-то рыдающие и всхлипывающие звуки, как будто Ингу поразил внезапный взрыв отчаяния, а на самом деле она от души хохотала.
История Пашкиной смерти была настоящей трагикомедией. Он подрабатывал, и неплохо подрабатывал, переправляя в Москву боевые награды, купленные по дешевке у разного «ветхого фонда». Как правило, покупал не у самих стариков, а у их внучат, которые предпочитали зелененькие бумажки заплесневелым орденам и медалям своих дедушек. Изредка, когда сойтись в цене не удавалось, а товар неодолимо привлекал Пашку, он шел на кражу. Была у него такая черта: если разохотится – вынь да положь! К примеру, встретит на Покровке девчонку, которая ему понравится, – не отстанет, пока не затащит в койку. Или положит глаз на какую-нибудь медальку – не успокоится, пока не стибрит! Вот и теперь: узнал, что у одинокой хлипенькой бабульки есть Золотая Звезда мужа, разные другие советские побрякушки – и со свойственным ему нахрапом решил взять товар. Думал, будет легкая добыча, но не на такую напал…