Безжалостный распутник
Шрифт:
С этими словами надзирательница заперла за ней дверь и подошла к двери первой камеры. Сквозь решетку на Сирингу изнутри уже смотрели жуткие лица.
Надзирательница сняла ключ со связки, болтавшийся у нее на поясе.
— Эй, уродины, отойдите-ка в сторону! — приказала она женщинам, что пристально разглядывали девушку сквозь решетку. — Уступите место новенькой. И спрячьте подальше все ценное, потому что она воровка, — добавила она и хрипло расхохоталась собственной шутке.
В камере стояла тошнотворная вонь. Заглянув внутрь, Сиринга увидела,
У одних женщин в руках были бутылки, к которым они постоянно прикладывались. Другие были уже настолько пьяны, что их рвало прямо на грязную солому.
Все они были грязны и растрепанны, половина из них полураздеты, а не некоторых вообще не было никакой одежды.
На полу толстым слоем лежала солома вперемешку с экскрементами. В дальнем углу несколько женщин что-то готовили, и запах жира, смешиваясь с запахами пота и испражнений, был столь омерзителен, что Сиринга едва не потеряла сознание от этой вони.
Рядом с дверью две женщины снимали одежду с мертвого ребенка. Сиринга в ужасе посмотрела на них. Они в свою очередь одарили ее злобными взглядами и что-то прокричали. Почему, она так и не поняла.
Их крики подхватили и другие женщины, а некоторые из них протянули к Сиринге грязные руки, как будто пытались затащить ее в свою гущу и сдернуть с ее плеч плащ.
Вид у них был столь угрожающий, что Сиринга невольно попятилась и прижалась спиной к надзирательнице, как будто искала у нее защиты.
— Что, испугалась? — спросила та со злорадной улыбкой. — Ну, если у тебя водятся денежки, мы могли бы поместить тебя в комнатенку пошикарнее этой.
— То есть я могу заплатить? — спросила Сиринга.
— Если у тебя есть деньги, — ответила надзирательница.
— Но у меня их нет, — пролепетала Сиринга.
— В таком случае я ничего не могу для тебя сделать.
Впрочем, говоря эти слова, надзирательница посмотрела на Сирингу. Плащ соскользнул с плеч девушки, пока она поднималась по лестнице, и теперь на ее груди сверкала брошь с бриллиантом.
— Смотрю, на тебе драгоценности, — заметила надзирательница уже куда более дружелюбным тоном. — Вообще-то я могла бы продать ее и выручить для тебя кое-какие деньги.
Сиринга потрогала брошь.
— Я не могу, — ответила она. — Эта вещь не моя. Мне лишь дали ее поносить на время.
— Ничего, они все равно ее с тебя снимут, — грубо произнесла надзирательница. — Советую тебе не заблуждаться на этот счет.
С этими словами она подтолкнула Сирингу вперед, в самую гущу обитательниц камеры. К девушке тотчас со всех сторон потянулись грязные руки.
Сиринга негромко вскрикнула:
— Я не могу, я не могу находиться рядом с ними, прошу вас, дайте мне комнату, где я была бы одна!
Надзирательница захлопнула дверь и повернула в замке ключ.
— Снимай брошь. Дай я на нее посмотрю.
Дрожащими пальцами Сиринга отстегнула брошь и протянула ее надзирательнице. «Боже, что подумает граф! — мысленно ужаснулась она. — Ведь это же брошь его матери!»
Драгоценность, которую она пообещала вернуть при первом же требовании! И вот теперь она продает ее этой ужасной толстой тетке лишь только потому, что ей страшно находиться в одной камере вместе с другими ее обитательницами.
Впрочем, она понимала, что надзирательница была права, когда сказала, что эти несчастные создания тотчас сорвут с нее брошь, как только увидят.
— Семь фунтов, — сказала надзирательница, вертя в руках брошь в тусклом свете свечи.
— Я уверена, что она стоит гораздо больше, — возразила было Сиринга, но тотчас поняла, что спорить бесполезно.
— За эти деньги ты получишь королевские апартаменты, — сказала надзирательница. — Чистые и уютные, особенно по сравнению с этой вонючей дырой.
— Тогда отведите меня туда! Прошу вас! — взмолилась Сиринга.
У нее больше не было сил стоять в узком коридоре, слыша, как из-за двери в ее адрес летят непристойные замечания, сопровождаемые гнусным хохотом, а сквозь решетку в нее тычут грязными пальцами.
Одна из узниц распевала непристойные куплеты. Затем к ней присоединились другие, и теперь из-за двери раздавался нестройный пьяный хор. Слова песни, насколько могла судить девушка, предназначались ей.
Надзирательница открыла внешнюю дверь, и Сиринга зашагала следом за ней по лестнице. Ей в очередной раз пришлось пройти мимо мужских камер. Впрочем, все те непристойности, которые они бросали ей вслед, почти не проникали в ее сознания. Она была слишком напугана, чтобы думать, и потому ни на что не обращала внимания. Взгляд ее был прикован к толстой фигуре надзирательницы, что вперевалочку шагала впереди нее.
Они пересекли внутренний двор и, оказавшись в другой части здания, снова поднялись по деревянной лестнице. Здесь было тише, хотя из-за закрытых дверей и долетали чьи-то гневные голоса.
Надзирательница открыла дверь камеры. Помещение это показалось Сиринге темным, грязным и затхлым, но, по крайней мере, в нем никого не было.
В углу комнаты стояла кровать с грязным матрацем, над которой свисал рваный полог. На полу лежал протоптанный до дыр ковер. Сиринга также заметила стул и стол.
— Три гинеи за неделю, — сказала надзирательница, — и семь шиллингов за постель.
— Прошу вас, возьмите эту сумму из тех денег, что вы должны мне за брошь, — убитым голосом произнесла Сиринга.
Она с ужасом думала о том, что скажет граф, когда узнает, что она продала брошь.
— Если ты хочешь остаться здесь, то должна заплатить за три другие кровати, — произнесла надзирательница. — Потому что эта комната на четверых. Я также уверена, что ты захочешь дать мне за мои труды еще одну гинею. Свечи стоят шиллинг, и если тебе захочется выпить, то за это тоже нужно платить.