Библиотека Дон Кихота
Шрифт:
Ушные раковины этого странноватого любителя книг были изуродованы новомодным пирсингом, на пальцах рук красовались бесчисленные серебряные кольца. Казалось этот тип очень хотел походить на железного дровосека из «Страны Оз» Баума.
Когда ему пришлось проходить через металлодетектор, как в аэропорту, новая деталь эпохи террора, то бедный детектор буквально захлебнулся от звона.
Постовой заставил модника несколько раз пройти сквозь воротца. Результат неизменно был прежним. Пришлось смириться и пропустить великовозрастного металлиста.
Итак, человек в малиновом пуловере пристроился поудобнее в самом углу читального зала и принялся вполголоса
Одна из служительниц решила выяснить, в чем дело. В этом царстве тишины допускался только один шум — шелест страниц, но не звуки молитв и человеческого голоса.
Служительница знала всех психов-читателей, что называется, в лицо. Ленинка напрямую была связана с психиатрической службой города, и люди в белых халатах были частыми посетителями зала с зелеными настольными лампами на больших дубовых столах, но привлекали парамедиков сюда не столько книги, сколько те, кто эти книги читал.
У всех психов, обитающих в Ленинке, была одна исключительная особенность: они любили, штудируя какой-нибудь немыслимый справочник, который нормальному человеку и в голову не придет снять с полки, с характерным целлофановым шумом разворачивать свой вонючий бутерброд и со смаком, громко чавкая, жевать его, соря на пол хлебными крошками. Почти все как один психи Ленинки были гурманами, и бессмысленное чтение, только подогревало их аппетит. Феномен, над которым безрезультатно ломало голову не одно поколение психиатров.
Новенький же бутерброда доставать не стал, а лишь продолжал бубнить молитву, ритмично раскачиваясь из стороны в сторону.
«Шахид!» — зажглась красная лампочка в голове служительницы, и холодный пот крупными каплями выступил у нее на лбу.
Какой-то завсегдатай в очках с такими толстыми линзами, что зрачки сквозь эти диоптрии смотрели на мир словно две глубоководные рыбы из бездны подсознания, воспользовавшись моментом (служительница оказалась в дальнем углу зала рядом с человеком в малиновом пуловере), быстро достал свой целлофановый пакет и безбожно шурша, начал извлекать оттуда необычайно вонючий бутерброд. На столе перед ним лежал старый медицинский справочник, открытый на статье «Преждевременные роды».
Это был условный сигнал. Сигнал предводителя. Все находящиеся в зале психи, как по команде, начали делать то же самое. Читальный зал буквально взорвался от посторонних целлофановых шумов.
Служительница поняла, что ситуация вышла из-под контроля.
— В нашем обществе мы читаем исключительно во время еды, — начал свои пояснения доцент Сторожев.
И здесь Воронов вновь невольно вспомнил своего друга, для которого даже самая обыкновенная трапеза, была священна. Как-то раз после долгой размолвки они зашли в обычную чебуречную, грязную и вонючую, расположенную почти сразу за бывшим кинотеатром «Россия». Теперь от этого злачного места и следа не осталось. Его стерли с лица Москвы, стерли, как стирают жирное пятно в гостиной, оставленное каким-нибудь неряшливым гостем.
Из чего уж делали эти самые чебуреки оставалось только догадываться, благо бездомных собак в Москве всегда было много, а вот мяса в самом конце восьмидесятых как раз и не хватало. Но с каким удовольствием, с какой детской радостью Шульц, а точнее папаша Шульц, притащил на тарелке эти самые чебуреки. И началась, что называется,
Папаша Шульц жил согласно правилу: горя нет, горе люди придумали. И эта неземная божественная радость проявлялась в том, как он обожал застолье, любое пусть даже самое скромное. «Ты колбаску-то режь, режь», — любил повторять папаша Шульц какому-нибудь прижимистому хозяину, у которого случайно оказывался в гостях и с которым ему так хотелось поделиться постоянно переполнявшим его чувством радости, радости совместной бесхитростной трапезы.
Вспомнил Воронов и то, как умирал его отец, умирал от страшной болезни, умирал от голода…
— Да ты меня, Женька, совсем не слушаешь, — ворвался в его мысли Сторожев.
— Нет, нет, продолжай, — одобрил своего собеседника Воронов, бессмысленно улыбаясь чему-то.
— Вспомни, в детстве родители тебе запрещали читать за завтраком, обедом и ужином. Так?
— Так.
— Частенько они били тебя по затылку, вырывали из рук любимую книжку и говорили, что чтение вредит пищеварению.
— Было дело, — охотно согласился профессор, а сам еще раз подумал о своем отце, лишенном под конец жизни такой очень важной радости, радости общения с миром через естество, через пуповину, соединяющую тебя с самим солнцем, чьей энергией и наполняется все то, что идет на стол и в пищу людям.
— Но, как известно, «устами младенца глаголет истина», — неожиданно продолжил Сторожев.
— Это ты к чему? — попытался вернуться из своей задумчивости профессор.
— А к тому, что в детском чтении за столом она, истина, как раз и дает о себе знать.
«Пожалуй, он прав, — подумал Воронов. — Я сам замечал, как самозабвенно „жракают“ младенцы, как вытягиваются у них губы, как собираются глазки в кучку, как вылезает наружу язычок, стоит им увидеть перед собой мороженое».
Воронов любил подглядывать за маленькими детьми, когда родители покупали им какие-нибудь сладости. Какое выражение блаженства появлялось тогда на маленьких мордочках, украшенных веснушками, косичками, нелепыми чубчиками и ямочками. А если вдруг мамаша забирала назад лакомство, чтобы самой слизнуть замороженный крем со сливками, то малец или девчонка начинали прыгать на месте от досады, поднимать ручонки вверх, беспрерывно кричать: «Дай! Дай!» и пытаться вернуть назад украденное родителями счастье.
Профессора всегда удивлял тот факт, что из рук своих детей чаще всего сладости отбирали мамаши при полном равнодушии папаш. Что это? Случайность или закономерность? Подглядывая за мамочками, ученый пришел к выводу, что, скорее, это объясняется тем, что женщины способны дольше сохранять память детства, его вкусовые качества, и, забирая у дитя лакомство, они просто делают слабую попытку хотя бы на миг вернуться в прошлое: им страсть как хочется оказаться в одном и том же состоянии со своим ребенком, как это было уже во время беременности, когда мать и дитя связывала пуповина.