Библиотека Дон Кихота
Шрифт:
— Однако, согласись, есть немало и таких, которые вообще ничего не читают. Их, наверное, подавляющее большинство.
— Не согласен. Читают все — без исключения. Посмотри вокруг. Что ты видишь?
— Дома, людей вижу.
— А еще что?
— Рекламы, вывески.
— Правильно.
— Но какое все это имеет отношение к книге?
— Прямое. Реклама — та же книга. Что это, как не страницы. Какой-то сумасшедший взял да и вырвал иллюстрации с текстом из огромного фолианта. Сначала вырвал, а потом разбросал по городу. Но это же слова, буквы… Вспомни, в эпоху средневековья, когда ни о какой рекламе и слыхом не слыхивали, Фома Аквинат подбирал в своей школе все исписанные листки, оставленные детьми и взрослыми. Знаешь, зачем он это делал?
— Зачем?
— Из букв можно составить имя Иисуса Христа, значит, эти буквы нельзя бросать в беспорядке, без всякого смысла в виде бытовых каракуль, как нельзя крошить хлеб на землю, ибо хлеб — тело Христово. А сейчас — посмотри вокруг. Реклама и есть те разбросанные в беспорядке записочки, которые так и не успел подобрать в своей школе Фома Аквинат.
— Хорошо говоришь, Арсений. Заслушаться можно.
— Смеешься, да?
— Ни в коем случае. А куда мы, собственно говоря, идем? Какой дом?
— Считай, что пришли. Вон он, наш дом. Видишь?
И Сторожев махнул рукой куда-то вперед наподобие рассеянного Наполеона, приказывающего форсировать Неман, где угодно, невзирая на течение. Людской поток, действительно, напоминал быструю, буйную реку движущуюся навстречу приятелям по руслу Старого Арбата.
Воронов так и не успел разглядеть, о каком доме шла речь, и покорно побрел дальше, продираясь сквозь людскую толпу вслед за Сторожевым.
— Впрочем, — продолжил неутомимый доцент, — подобный социальный феномен непрерывного чтения в истории уже существовал.
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду Древний Египет и «Книгу мертвых». Ну, посуди сам. Египетская цивилизация — это цивилизация смерти, вернее культа мертвых, ведь так?
— Согласен.
— В этой цивилизации правила загробной жизни, как напоминание, как инструкция что ли, были вывешены повсюду. Их статуи и не статуи в обычном смысле, а объемные рекламные щиты, зазывающие в потусторонний мир и поражающие любого своими гигантизмом. Вон — видишь ту фанерную кружку nescafe? Где, в каком мире можно пригубить кофе из такой посудины, а? Создатели реклам нас все время зовут куда-то. Ты не замечал этого, Женька?
— Пожалуй, ты прав. Зовут и причем настойчиво. Зазывают, я бы сказал.
— Во-во. Зазывают. Не случайно раньше рекламщиков еще зазывалами именовали. А зазывают нас в мир химер, в мир ирреальный, можно сказать, загробный. Это как в Египте: каждая статуя — зримые ворота в мир незримый, в мир после смерти, или в иную жизнь. Из этих рассыпанных повсюду букв и образов можно написать не только имя Спасителя, но и чего-нибудь гораздо похуже.
Незаметно подошли к так называемой стене плача, к стене Цоя.
— Мы хотим перемен! Мы хотим перемен! — горланила молодежь, шарахая с азартом по струнам вконец расстроенной гитары.
— Варежки надень. Холодно.
— Что?
— Варежки, говорю, надень, — решил позаботиться о своем друге профессор.
— Ах, варежки. Вот. Надел, — и Сторожев как в детском саду повертел ладошками перед самым профессорским носом, мол, руки, спрашиваете, мыли? Вот они — чистые.
Приятели задержались на мгновение в общем людском потоке, и на них, как сослепу, тут же наткнулась какая-то гора.
— Sorry, — прозвучало откуда-то сверху.
— Never mind, — в один голос как заученную реплику выдохнули из себя друзья и застыли с разинутыми ртами. Людской поток тут же начал обтекать вновь образовавшееся препятствие.
Сверху на них смотрел огромный негр, похожий на баскетболиста-гиганта Майкла Джордана. На голове у негра была нахлобучена шапка ушанка из черной цигейки и с солдатской кокардой на лбу. Белозубая улыбка зависла где-то на уровне крыш невысоких арбатских домиков, словно улыбка чеширского кота из сказки Кэрролла.
Филологи в сравнении с великаном смотрелись пигмеями.
Сторожев, продолжал бормотать какую-то бессмыслицу, пораженный таким живым примером нарушенной функции гипофиза.
Приятели как завороженные еще долго смотрели в спину гиганта, постепенно удаляющегося от них. Шапка ушанка, как космическая черная дыра в уменьшенных размерах, продолжала победоносно плыть над толпой. Весь вид этого человека был необычен. Он словно материализовался из другого мира, мира книжных химер и фантазий.
— Дон Кихот.
— Что?
— «Дон Кихот», говорю.
— Причем здесь «Дон Кихот»? — с легким недоумением поинтересовался Сторожев.
— По радио, слыхал, объявили, что этот роман признан лучшим романом всех времен и народов.
— Не улавливаю связи.
— Да ты сам рассуждал про книги и текст. Вот текст нам и явился, можно сказать, собственной персоной.
— Тебе, Женька, лечиться надо.
— Ты просто книжку подзабыл, Арсений. Кто главный враг у Дон Кихота, не помнишь?
— Ну, кто?
— Некий мавр-великан. В воображаемом мире сеньора Алонсо Кихано он и гадит ему всячески.
— Ну и что из всего этого следует?
— Вот этот мавр нам и явился сейчас собственной персоной, понял?
— Бред. Женька. Не обижайся, но тебе точно лечиться надо.
— Серьезно, Арсений. Ты никогда не задумывался, почему этот роман так модернисты и постмодернисты полюбили: Кафка, Хорхе Борхес, Итало Кальвино, Веня Ерофеев, наконец?
— Что ты имеешь в виду?
— Мне кажется, что в романе Сервантеса наилучшим образом и передан, пророчески предугадан что ли, этот современный феномен бессмысленного поголовного сумасшедшего чтения, о котором ты так здорово рассуждал минуту назад.