Библиотека Дон Кихота
Шрифт:
После такого Ленинку пришлось в срочном порядке закрывать и ставить круглосуточную охрану.
Но ярких представителей отечественной попсы это нисколько не смутило. Они бросились осваивать другие площадки для своих перформансов, а так называемые певцы и певицы начали совершать публичные харакири прямо на сцене концертных залов или на аренах стадионов.
Даже знаменитая примадонна, вооружившись заржавленным кухонным ножом, пыталась сделать себе очередную пластическую операцию, маханув по всем имеющимся у нее подтяжкам, отчего лицо распустилось, как распускаются старые панталоны, у которых неожиданно лопнула поясная резинка.
От потери крови Примадонну еле спасли вовремя подоспевшие парамедики из МЧС.
Накануне уже не католического, а православного рождества столицу охватила самая настоящая эпидемия членовредительства. И эта эпидемия, как грипп, стала расползаться по стране.
Звезды меньшей величины пытались во всем подражать своим кумирам. Так, на сцене какого-то клуба всеми забытого городишки Петя Билайн во время своего выступления достал откуда-то бензопилу и под оглушительный визг своих поклонниц собирался отпилить себе ногу как самый важный инструмент в его шоу-карьере.
Коммерция от искусства терпела необычайные убытки. Психиатры стали поговаривать о каком-то неведомом массовом психическом расстройстве.
Но самое страшное — на свет вдруг повылезала вся попсовая закулиса. Выйдя из тени, эта закулиса всему народу показала свое настоящее и жуткое мурло.
И народ не на шутку испугался и словно протрезвел. А это уже грозило настоящей катастрофой.
Трезветь народу не позволялось. В трезвом виде он, народ, мог черт-те чего себе навыдумывать и вдруг взять да и решить, что попса-то ему как раз и не нужна.
А это равносильно было внезапному открытию другого альтернативного источника энергии, что привело бы к моментальному разорению всего нефтяного и газового бизнеса.
Таких денег просто так никто отдавать не собирался, и война назревала, прямо скажем, нешуточная.
В это-то неспокойное, предреволюционное время в самом начале января и встретился профессор Воронов с древним магистром нищенского ордена странствующих рыцарей…
Разговор на знаменитой «Фабрике звезд»
— Так вы и правда считаете, что мне непременно надо что-нибудь себе отрубить?
— Непременно. Посуди сам, какой успех у этой слепенькой певицы, которую на сцену всей бригадой под руки выводят. И голосок-то дрянь, и стоит пнем у микрофона. Одни очки темные в софитах блестят — и больше ничего. А успех, успех!
— Но, может быть, можно как-то без членовредительства, а?
— Нельзя. Нам модою пренебрегать никак нельзя.
— О, Господи! Зачем я только в шоу бизнес полез?! Пошел бы в банк, в коммерцию какую-нибудь.
— Об этом раньше думать надо было. И, собственно говоря, чего ты так этого членовредительства боишься?
— Простите, но это мне придется себе руку оттяпать, а не вам. Вот я и боюсь.
— Понимаю. Боль и все такое…
— Вот-вот.
— А Данкой тогда зачем назвался?
— Ну, звучное имя.
— Звучное имя… В школе учился?
— Учился, — неуверенно ответила звезда.
— «Старуху Изергиль» читал?
— Ну, читал.
— И что, про Данко ничего такого не запомнил? Про сердце там?
— Да я уже и не помню, чего я в этой школе читал. У нас учительница была своеобразная. Она любила сзади подкрадываться и со всей дури по рукам линейкой бить. Пока маленькими были, ну класс шестой-седьмой — терпели. А затем прямо матом ее на уроках посылали, когда она в одиннадцатом за старое взялась. Поэтому я про то, что Чехов «Муму» написал еще помню, а вот про «Старуху Изергиль» забыл. Мы, наверное, с учителкой в это время друг друга от всей души материли.
— Несчастный. Хороши у тебя наставники были.
— Да нет. Она в целом тетка ничего оказалась, добрая.
— А доброта ее проявлялась как раз тогда, когда она вам линейкой по пальцам била, да?
— Про эту ее слабость все знали и прощали. Она всех так била. Все школе отдала.
— И мозги тоже, — буркнул Айзенштуцер.
— Ей даже какую-то медаль на грудь повесили, — продолжил Данко, невольно предавшись светлым школьным воспоминаниям. — Она еще моего деда и отца линейкой била. И мать…
— Что мать?
— Тоже била. Старушка — что возьмешь.
— Сколько же ей, этой валькирии, лет?
— Не знаю. Много, наверное.
— Но, несмотря на старость, рука, видать, была крепкой.
— А то. За это мы с ней и матерились.
— Хорошо вас там русскому языку учили.
— Не жалуюсь. А сейчас в школе вообще русского не стало и литературы тоже.
— Что? Неужели померла валькирия?
— Не… На пенсию отправили.
— За что? Она бы еще лет сто кого шлепала. Шлепала — и материлась.
— Да она на педсовете по ошибке директрису линейкой саданула.
— Досадно. Такой кадр из строя выбило. А все склероз проклятый: забыла, видать, где находится.
— И не говорите. Душевная все-таки старуха была. Обложишь ее матом, а она тебе в ответ улыбнется и такое выдаст, что стоишь, рот разинув.
— Старое поколение, чего возьмешь. Сидела, наверное, еще при Сталине.
— Не — говорили, в молодости зэков охраняла, а уж потом учителкой заделалась. Короче — жизнь знала не понаслышке и не по книжкам этим.