Библиотека Дон Кихота
Шрифт:
Мигель помнил, как тут же на пристани начался торг. Это была настоящая борьба за существование. Сами пленные изо всех сил старались понизить свое истинное социальное положение — в противном случае сумма выкупа могла возрасти до небес.
Хозяева же, наоборот, вовсю набивали цену. Они не прочь были простого солдата повысить до звания генерала, матроса произвести в кабальеро, аббата — в епископа.
Подобно другим пленным обыскали и Мигеля. У него нашли письмо дона Хуана и герцога Созы. Эта находка и стала причиной всех несчастий. Мигель протестовал, говорил, что он и его брат Родриго — простые солдаты. Но в глазах хозяев, благодаря этим письмам, скромный пленник сразу стал генералом, на котором можно было заработать целое состояние.
Эти
В дальнейшем с первым пленным, сумевшим собрать необходимую сумму и получившим долгожданную свободу, Мигель отправит письмо на родину.
Весть о плене как гром среди ясного неба поразила ничего не подозревавшего отца. Не задумываясь, старик заложил свой последний клочок земли, добавив к вырученным деньгам приданное обеих дочерей. В результате получилась значительная сумма. Жить было не на что, но зато появилась надежда вновь увидеть сыновей.
Золотой шнурочек на гербовой печати легко и надежно сдавил горло всему роду Сааведра.
Но оказалось, что и этих денег недостаточно, чтобы выкупить сразу двоих пленников.
Тогда Мигель сделал единственно возможный выбор: на волю он отправил брата, добровольно решив остаться в алжирском плену без всякой надежды на возвращение.
Что ж? Так надо. Мигель видел, что Родриго сдает с каждым днем, что брату не выдержать этих мук, что ему, Родриго, все больше и больше становится жаль своего молодого красивого тела. Еще чуть-чуть — и получай Алжир своего нового прозелита. А что ему, «однорукому» жалеть? Он увечный, он инвалид. Он уже отмечен страданием. И страдание стало для него чем-то привычным. Мигель хорошо запомнил мысль одного философа: страдание — это быстрейшее животное, которое способно довести вас до совершенства. Страдание лишь укрепляло дух Мигеля, заражая его Благословенным Вдохновенным Безумием.
Родриго был далек от этого Безумия и поэтому его следовало срочно отправить в Испанию. Пусть отец, ставший по их милости бедняком, пусть сестры, лишившиеся приданного, утешатся, увидев хоть одного сына и брата, сумевшего сорваться с тонкого золотого шнурка, так некстати украсившего злополучную гербовую печать герцога Созы. Этот шнурочек, что бритва, резал по живому не только тех, кто еще был жив, но и не родившихся в будущем представителей рода Сааведра. Сестры, сестры мои, представляю, как отказались вы от своего приданного. Тихо порыдали, потом подошли к отцу и сказали: «Бери!», лишив себя замужества, материнства, блаженного ощущения младенческого тела, пахнущего вашим, сестры мои, вашим благословенным материнским молоком. Ах, сестры, сестры мои! Как болит, болит моя увечная рука за вас, сестры мои, как рвется на части сердце мое!
Если тогда в битве при Лепанто он пропустил вперед своих товарищей, и они взяли на себя его собственную судьбу, то сейчас Мигель уже никому не позволит разделить с ним отпущенных только на его долю страданий. Вперед! Плыви, плыви из этого испепеленного солнцем Ада, дорогой мой Родриго. Кто сказал,
И, стоя на берегу, братья обнялись тогда. А нетерпеливый турок на своем тарабарском наречии стал окликать их. Стая ласточек с какой-то безумной скоростью пронеслась над головами братьев, да закричали вдали чайки, почуяв рыбий косяк, так взрывается неожиданными возгласами женский стройный хор, предвещая первые такты фламенко. И каждый из братьев услышал сейчас эту музыку. Фламенко укрепило их, сделало на прощанье высокими и стройными, а главное, несгибаемыми, какими и должны были быть настоящие испанцы.
Турок продолжал кричать между тем: время было дорого. Галера с минуты на минуту собиралась сорваться с якоря.
Часть II
Альгамбра, наши дни
Так и не попав в этот вечер в Альгамбру, профессор Воронов вынужден был вернуться в гостиницу. Жена Оксана, не дождавшись мужа, утомленная долгим переездом, уже спала. Лампа продолжала светится в каменной нише. Стиль, в котором был обставлен номер, действительно напоминал грубую подделку под типичное мавританское жилище, пошлый ширпотреб, одним словом. Но сейчас Воронову он пришелся по душе. Это была хотя и туристическая, но все-таки Испания. Испания, к которой он рвался всей душой, о которой мечтал и где, по словам покойного Ляпишева, его ждало необычайное открытие — встреча с Книгой.
Прежде чем лечь в постель Воронов залез почему-то в нагрудный карман рубашки и вытащил оттуда дерматиновое несерьезное удостоверение, подтверждающее, что он действительно принадлежит к ордену «Странствующих рыцарей» и поэтому имеет законное право заглянуть в священную Книгу. Внизу стояла подпись доцента Сторожева и печать ордена.
Совершенно дурацкая, несерьезная бумажка, но как она грела сейчас душу! Это был его талисман, его пропуск. Пропуск в сумеречную зону, в страну грез, в страну детства. А туда только такой пропуск и может быть.
Воронов вспомнил, как еще в далеком детстве они играли в «секреты». «Секретом» назывался любой камушек, любое цветное стеклышко, любой пустяк. Его надо было спрятать, закопать где-нибудь под кустиком и потом попросить кого-нибудь отыскать твой «секрет». Тогда Жене Воронову нравилась одна белокурая девочка в кудряшках. Её «секретом» оказалась разбитая лампочка. Стекла круглого матового уже не осталось: был только железный патрон и торчащая из него проволока накаливания, облитая стеклом. В общем, это была уже не лампочка, а оставшийся от нее скелет. Жене Воронову очень нравилась белокурая девочка и ее «секрет». И он нашел его. Нашел «сокровище», раскопал недалеко от песочницы и крепко держал теперь за проволоку накаливания, облитую тонким и хрупким стеклом. В самом конце прогулки, перед тем как идти на обед, Женя протянул «сокровище» с железным патроном белокурой красавице в кудряшках. Протянул, как протягивают пропуск, пароль, без которого никак нельзя было очутиться в раю. Этот рай затерялся где-то во взоре белокурого ангела из детсадовской группы малышового заведения, располагавшегося в маленьком уютном дворике, что по улице Крупской на Юго-Западе Москвы в далеком-далеком 59-м году уже прошлого столетия.